Что вдруг
Шрифт:
Демерджи – одна из трех гор под Алуштой, две другие упомянуты в сцене из «Кофейни»:
Входят Саше и ЛизистратаДуэтКонечно,БеспечноЛюбить невозможно,Когда осторожноПриходится нам,Страшася надзора,Взбираться на горы,Бродить по лугам.СашеРевнивые взгляды.ЛизистратаВраги из засады…ОбаЛюбить не дают.СашеВ«Бывшим евнухом Саше» титулуется в пьесе муж владелицы пансиона, известный кельтолог, поэт в юности Александр Александрович Смирнов (1883–1962). До нас, студентов-филологов 1960-х, дошла бродившая в ленинградском окололитературном фольклоре шутливая формула из кулуарной академической аттестации: «будучи послан в научную командировку собирать провансальский фольклор, поразил юг Франции неслыханным развратом». А.А.Смирнов также видный теоретик шахмат, что и обыграно в вышеприведенной сцене – наряду с культивируемой им вялостью, о которой М.Кузмин обмолвился – «телепень»33. Партнерша его в этой сцене, «Лизистрата, баядерка» – Елизавета Александрова, актриса Камерного театра в Москве, известная исполнением роли Катарины в «Укрощении строптивой», впоследствии жена Владимира Соколова, начинавшего тоже в Камерном театре, в 1920-е игравшего на немецкой сцене, с 1930-х – известного голливудского актера. Она умерла в Лос-Анджелесе в 1948 году34.
Сергей Эрнестович Радлов (1892–1958), известный впоследствии советский театральный режиссер, выступает в пьесе как Радулус, латинист и переводчик Плавта (Харин – «радостный», имя персонажей в плавтовских комедиях «Купец» и «Псевдол»35):
РадулусЯвленье третие. Харин влюбленныйПеред окном подруги благосклонной.Ах, если б тем Харином быть,Чтоб ius hebere вас любить.ФедеЧто ж, ты имеешь этот ius,Пока не гласен наш союз.РадулусАх, я весь день твержу упрямо:О боги meam Fidem Amo,А с этим словом вечно в пареПоцеловаться – osculari.Неи mihi! ты молчишь, сердита?Меня ты поцелуешь?ФедеIta.(целуются)РадулусАх, вы меня поцеловали.Так вы забыли о Рафале?Ведь он мой враг, est meus hostis,ему я обломаю кости-с.ФедеАх нет, мой милый, не ревнуй:Все доказал мой поцелуй.Мона Феде – Вера Федоровна Гвоздева (1896–1979), училась на Бестужевских курсах и на романо-германском отделении в Петербургском университете, впоследствии – художница36. С 1916 года – жена художника Василия Ивановича Шухаева (1887–1973), в пьесе «Шухай-хана»37. Он был сыном крестьянина, и это всячески обыгрывается в речевой характеристике:
ФедеШухаюшка.ШухайМонюшка.ФедеХанчик.ШухайЖулик.Удобно тэк-с, иль, может, сесть на стулик?Дурэк.ФедеБолвашка.ШухайСволочь.ФедеНегодяй.ШухайДэ. Рожицу поцеловать мне дай.ФедеПослушай, подари мне плитку Крафта.Радулус (стучит в дверь)Мне можно?ШухайКто там прет?РадулусВот насчет Плавта.Быть может, Мона хочет почитать.ШухайЭт, сволочь, лезет.ФедеХанчик мой, опятьТы сердишься. Не надо, милый друг.В беседах с римлянами мой посредникТебе не страшен. Сбегай-ка на ледникЗа кумысом.ШухайПонадобилось вдруг?Так нагишом переть и еле встав-то?Да к черту Радулусовского Плавта…Ну ладно, сволочи…РадулусЧто, можно мне?ФедеАх, милый, подожди, ведь мы раздеты.Ну, ханка, надевай штаны, штиблеты.Скорее, марш! Наукою вполнеЯ занята.ШухайСтой, где штаны?ФедеЕдва лиТы их найдешь: наверно их украли.Но есть кальсоны нижние. Чего жЗа кумысом так долго не идешь?РадулусЧто ж, можно мне?ШухайЭт, сволочи. Ну при ты.Ишь встал чуть свет немытый и небритый.(входит Радулус, Шухай выходит на лоджию)Лоджия.Но, как замечает Шухай-хан, к Мона Феде «двое льнут». Второй – Сержан Рафаль.
РафальО, выслушай правдивое признанье,Недаром я провидец и поэт.Скажи мне, Феде, знаешь, кто ты?ФедеНет.РафальЯ перечислю все в глухой мольбе:Семнадцать ликов вижу я в тебе.Из них главнейшие – Дидо, Эсфирь,Астарта, Ио, мудрая Хросвита…Нет, мною ничего не позабыто:Еще Изольду любит богатырь.Два женственных, два женских, два девичьих,Их описал уже во всех различьях,Чтоб воплотить вполне мой идеал.Мое перо цветет подобно розе,И о тебе я в месяц написалТри драмы, том стихов и два этюда в прозе.В монологе Сержана Рафаля спародированы обильные культурно-типологические экскурсы и быстрописание Сергея Рафаловича.
Сергей Львович Рафалович (1875–1943) как поэт был признан в окружавшей его филологической компании. Во всяком случае, два года спустя после «Кофейни» А.А.Смирнов писал о нем как о «поэте, недостаточно у нас еще оцененном», чье дарование окрепло в последние годы, после возвращения в Россию из Парижа38. В Париже Рафалович провел значительную часть своей жизни, – и в предреволюционные годы (в 1900 году первый его сборник стихов был издан по-французски в знаменитом издательстве Леона Ванье), и после эмиграции из Тифлиса в 1922 году. С.Л.Рафалович воспринимался многими петербуржцами как «человек глубокой культуры, глубоких умственных запросов»39. В пору описываемых событий был фактическим мужем С.Н. Андрониковой (их отношения, как рассказывала впоследствии сама героиня, незадолго перед этим были осложнены ее романом с Н.Э. Радловым, художником и критиком, братом Сергея40) – «Суламифи», адресата подношения пьесы.
Саломея Николаевна Андроникова (1888–1982) ко дню своих именин была уже героиней мандельштамовской «Соломинки». 5 июня 1917 года она уехала в Алушту из Петрограда, в который ей уже не суждено было никогда вернуться. В последние предреволюционные сезоны наметилась и ее оборвавшаяся дружба с Ахматовой, которая писала М.Л. Лозинскому из Слепнева 31 июля 1917 года: «…спешу дать Вам на прощание еще несколько поручений. Самое главное это послать «Белую стаю» Саломее Николаевне в Алушту. Подумайте, как было бы неудобно, если бы Жирмунский получил книгу, а она нет. Конечно, очень нехорошо, что книга будет без надписи, но я не придумаю, что сделать»41.
В дружеском кругу Саломея была ценима, как «мадам Рекамье, у которой, как известно, был только один талант – она умела слушать. У Саломеи было два таланта – она умела и говорить»42.
Адресат и героиня широко известных лирических стихотворений и альбомных дифирамбов, персонаж портретов кисти замечательных художников43, она в 1917 году стала прототипом беллетристического персонажа – Светланы в рассказе В. Карачаровой44 «Ученик чародея». Можно предположить, что черты и речи прототипа переданы с фотографической достоверностью (то есть именно со всеми преимуществами и изъянами моментального снимка):
Нервная, очень подвижная, она все делала красиво: красиво курила, красиво садилась с ногами в большое кресло, красиво брала чашку с чаем, и даже в ее манере слегка сутулиться и наклонять вперед голову, когда она разговаривала стоя, было что-то милое и женственное. Костюм ее был очень модный, и свои черные волосы она, очевидно, красила, так как под лампой они имели какой-то неестественно-красноватый оттенок.
Дома Светлана ходила в широком и коротком белом платье, стянутом в талии толстым шнурком. Гибкая и подвижная, она в этой свободной одежде умела как-то особенно удобно сидеть и лежать на своем большом диване, покрытом шкурами белых медведей. И как легко и быстро меняла она свои позы, так менялось и выражение ее нервного лица.
На молодежь она мало обращала внимания. Все это были, вероятно, свои люди, часто к ней приходившие и привыкшие беспрекословно исполнять все ее фантазии и капризы. Двое из них были явно в нее влюблены, и это сразу можно было заметить не столько по их словам и взглядам, сколько по их молчанию и мрачному виду.
Светлана постоянно к кому-нибудь прислонялась. Может быть, это происходило отчасти от ее физической слабости, но она почти не могла стоять или сидеть одна: сидя, она прижималась плечом или головой к соседу, стоя, брала его под руку и прижималась к нему вся, всем своим легким телом. Но и в этой привычке, сначала казавшейся странной, было что-то наивное и милое.
…с ней одинаково легко было и говорить, и молчать. Она обыкновенно усаживалась с ногами на большой диван в углу, <…>, курила, кокетничала и болтала все, что приходило в голову.
…много читала и часто удивляла <…> неожиданной определенностью своих суждений. Она была очень любознательна, но была также и любопытна, и любопытство было у нее какое-то детское. Ее интересовало непосредственно то, что она вот сейчас видела или слышала, интересовало все новое, неизведанное, особенное, если оно было рискованным.
– Я не тщеславна. Я слишком ленива для этого.
– Если бы еще у меня был хоть какой-нибудь талант. А одна красивая внешность, – что она может дать? Меня очень часто мучает мысль, что я не могу отплатить людям тем же, что они мне дают. Люди умные, талантливые, стоящие выше меня. Я ничего не даю им. И ничьей жизни я не украсила уже потому, что никому никогда не дала счастья. Вы нечаянно затронули мое больное место. Вы знаете, что многие мне самой задают этот вопрос. Какая нелепость! А ведь если бы я полсуток стучала на пишущей машинке, никому бы в голову не пришло спрашивать, зачем я живу на свете.
Какое нелепое зрелище представляла бы собой Светлана, если бы сидела за пишущей машинкой со своими удивительными руками и ногтями. Нет, пусть украшает собой вернисажи и первые представления, пусть лежит на медвежьих шкурах, дразнит мужчин своими глазами, пусть вдохновляет влюбленных в нее поэтов и художников.
– Много людей признавалось вам в любви, Светлана Дмитриевна? <…>
– Много. Но я никого из них не любила <…> Потому что в них не было главного, что мне нужно в мужчине, – не было большого ума45.