Цветные ветра
Шрифт:
– Пойдем чай пить. Аль нам на улице-то, как собакам, лаяться?
XIX
Настасья Максимовна нашла Калистрата Ефимыча в пригоне. Пахло зеленым, взрыхленным сеном, теплым дыханьем скотины. В колоде лежала темно-синяя глыба соли. Голубоглазая корова лизала глыбу мягким розовым языком.
Настасья Максимовна села подле, натягивая на плечи шаль, сказала дремотно:
– Ты все маешься? Семен-то жалится – убогих, грит, не примашь.
– Знаю.
– А ты как думашь?
– Я сам убогий. У меня
– А я – то?…
Положил ей руку на колено. Корова зашебуршала сеном. На край колоды сел воробей и удивленно взглянул блестящим глазком на соль, на человека.
– Ты душа другая. У те мед на сердце…
– А ты перестань!
– Надо. Сызмальства так… По баптистам ходил, всем богам молился. Кабы больной я был, может, и легче мне было бога найти, а тут нету ево. Никогда я не болел… Бают, в болестях находют. Поп Сидор вон лесного бога нашел.
Настасья Максимовна вздохнула.
– Лесной бог легкой. Сосной пахнет, пчелу любит.
– А я пчелу не люблю, пустая птица, хуже мужика.
– Пчела медушко дает.
– И мужик медушко дает. Я вот меду не давал. Сыны вон выдумали с меня взять. Меду всем хочется… И бог-то будто мед, а мне какого бога надо? Не знаю. Медового не надо. Я одних людей видал, они в дырку молились. Провертит в стенку дырку и шепчет туда. Доволен. А остяк вон своего бога порет.
Настасья Максимовна придвинулась теснее, положила голову на грудь. Глаза у ней мягкие, зеленовато-желтые, дремотные.
– Коли не даст медведя – порет, а даст – по губам салом мажет!… Отец-то у меня сердитый был, пил нещадно, а меня восемнадцати лет взял да и женил. А жизнь-то я в сорок почти разбирать стал.
Шло от Настасьи Максимовны тепло. И оседало оно в ногах, уходить ему не хотелось. Тонко пахла колода долголетними сенами. Дерево было древнее, звонкое, как молитва.
– Разбирал-разбирал, до сего дня не разобрался. Ране-то до войны этой шли селами странники. Рассказывали чудеса все… Пошел. Такая же земля, народ такой же везде злой. Прошел я пешком до Катиринбурга почти, может, три тысячи верст, плюнул и вернулся. И забыл всех… не понравилось, забыл. Будто и не был нигде… А народ все ищет, ишь как ко мне хлынули, думали – нашел. Сначала-то убогие, завсегда они сначала. А потом пришли и здоровые. А у меня, милена, ничево на душе-то нету. Тундра. Ты вот как горносталь… Спишь, что ли?…
Сонно раскрыла глаза Настасья Максимовна, сонно проговорила:
– Я-то?… Нет… Я так…
И опять закрыла.
Подошла корова. Шумно вздохнула круглыми, как куриное яйцо, ноздрями. Сунулась холодным носом d ладонь и вдруг стала облизывать шершавым, теплым языком солоноватую его руку.
XX
Той же ночью покинул Калистрат Ефимыч Талицу. Прохлада дремала на дороге. Фыркал конь.
Плыли вдали серебристо-фиолетовые горы. Ревели в белках медведи или ревели водопады – непонятно.
Всхлипывала
– Ничево там нету, а оставлять жалко. Охаяли, наизголялись, а слеза так и течет, так и течет, Листратушка…
Нырнула лошадь, а потом колеса под увал – повторила эти слова Настасья Максимовна. И гак в каждом логу повторяла.
Устало погрохатывала телега. Молчал Калистрат Ефимыч. Фиолетовая полутемень извивалась по плечам, шипишником пахло с логов – тоскливо и неприветливо.
Подходили лога за логами. Травы в логах мягкие, как соболиный мех. Дорогу под колеса подбрасывает, как шкуры, – задремала Настасья Максимовна.
Снились ей медведи, поп Сидор и птичий гогот.
А гогот пошел на рассвете от озер. Гоготали гуси, чибисы голубоногие разрывали камыши.
Запахло от озер амином -холодными озерными травами…
И зеленый озерный бросился ветер – метнул к розово-фиолетовому небу лошадиную гриву, оправил шлею и синий волос Калистрата Ефимыча примял”
Тогда-то услыхали они из камышей:
– Здорово живете!…
Сидит в седле культяпый Павел – стремена подняты почти к самой луке. Резко, как чибис, кричит;
– Откедова?… Куды?…
Не отвечает Калистрат Ефимыч. Лицо багровое от ветра, что ль, А глаз, глубоко, как сом в водах, – не” заметен.
– Тпру!…
Остановились лошади. Скосились глазами и весело по-человечьему заржали.
Скатился Павел с седла в телегу, чембырь к грядке привязал – достал кисет, говорит:
– Погоняй!… Я с тобой!
– Не по пути, Павел,
Высек Павел из кремня огонек, раздул. Выкидывая из бороды камышинки, выговорил:
– Мне со всеми по пути. Одно – надоели мне все человеки! Я, Ефимыч, по-твоему, правду искал…
– Ну?
– Плюнул! Какое мне дело, пушшай сами ищут, а я за них отдувайся… Сёдни мужики, которы восстали, со мной в волость гумагу послали. Целую ночь камышами да болотинами пер, не поеду дале!… Да чо я им, на самом деле, малайка?…
– Надоело?
– Аж пуп травой пророс, Калистрат Ефимыч, надоело.
Затрясся у него на бороде камышиный пух. Повел щекой Павел на Настасью Максимовну, сказал:
– Спит?… Ты, паря, бабу-то добру подцепил. Однако мне так не везло!… Кто за правдой-то идет, кляп проглотит. Оно… самогону нету у те?
– Нет… А как ты о боге?…
Завертел тот на щеках улыбочку хитрую. Голова стала коротенькая, культяпая.
– Етова я тебе сказать не могу. За ето мне князь Таврический ноги велел отрубить.
– А говорил – видмедь отгрыз?
– Так то я охотнику баял, врал.
Он кинул шапку под голову. Лег на спину.
– Я пока усну, а там, когда я те надоем – разбуди. Которые так храпу мово не обожают, храплю я здорово… Как князь-то отрубил ноги…
– У те семья есть?…
Потупил Павел глаза в волос: