Цветные ветра
Шрифт:
Шипишника ягода, как кровь, алая, тугая. Пахнет мокрым, гниющим листом. Камень – как мужик – смотрит упрямо и скупо.
Рыжебородый поправил пояс, спросил:
– А ты по каким делам?
– Дела семейные. Сын я ево, Митрий.
– Та-ак!… Отца, значит, навестить. Ето дело хорошее. Валяй, Митьша. Давай я те провожу.
Борода желтая, смеется. Камень от листвы золотой, а под тропой – падь, пропасть, и рвется там кверху голубым телом ручей.
– Ты чо с дозору уходишь?
–
– Дисциплины нету.
– А я, скажу, тебя в плен взял. Могу я уйти, чудак, раз я с пленным? У вас как ноне сена-то?
– Сена ничего, дождя не было. Не сгноили. А ваши как?
– Атамановцы пожгли, а сено, парень, было – прямо хлеб. Хоть шти вари. Старики не упомнют.
– На Копае, бают, травы страсть.
– Там завсегда, там пчела-то с воробья.
На заимке промеж изб и амбаров – палатки, фургоны-ходки, накрытые кошмами. Скот бродит. Ребятишки из-за фургонов подкрадываются к лошадям дергать из хвоста волос на лески.
Бабы у колодцев ругаются.
– Цельно опчество! – сказал Дмитрий.
– У нас, парень, куды хошь. Кузька один што стоит.
Довел до дома. Снял шапку – лысина розовая, и глаза тоже розовые – довольные.
– Прошшай, Митьша!… Попу Сидору кланяйся. Хороший поп, и на пчелу ему везет.
Калистрат Ефимыч спросил из горницы:
– Здорово, Митьша. Ты чо явился-то?
– А к тебе, батя.
– Ну, ладно, самовар, коли, надо согреть. Настасьюшка!
Мягко и быстро, как за ягодами пригибаясь, ходила Настасья Максимовна. Юбка красная. Грудь, как курица-черныш, подстреленная.
– Как у вас хозяйство-то? – спросил Калистрат Ефимыч.
– Плохо.
– Чего так?
– Офицера поселили – жрет многа. Все птицу любит. То и дело полевать ходи. Торговать Семен хотел – люди в городе новые – не верют. Доходы у нас знашь каки!… Белянка отелилась, а молока дает мало – сглазили, што ли. Прямо руки опускаются, беда!…
– Подати опять, бают, в закон вошли.
– Моченьки нет. С четырнадцатого года, грит, плати – и никаких. А где таки деньги найдешь?
– Трудно.
– Я и говорю…
Томительно вздохнула Настасья Максимовна. Оглянулся на нее Калистрат Ефимыч и, поспешно вставая с лавки, спросил:
– Ты зачем пришел?
Дмитрий надел и снял фуражку, подернулись быстрые, как у зверя, глаза.
– За тобой…
– Ну?…
– Буде дом срамить. Аида к себе. Чо тут со шпаной-то вязаться? И Настасья пусть идет… коли што… – И, разевая широкий и серый, как шинель, рот, заговорил беспокойно: – Иди!… Смеются поселком-то – в разбойники, грит, и душегубы! У нас семья, слава богу!…
Тихо пахло в избе
Калистрат Ефимыч, стягивая, слипая слова, как смолой, сказал:
– Зря. Не пойду. Живите одни.
Дмитрий озлобленно мотнул головой, громко стуча сапогами, подошел к дверям тушить цигарку. Задевая порог, вошел рыжебородый Наумыч.
– Здорово живете. Пойдем, Митьша. Как ты есть, так я тебя и заарестую… Никаких.
– Куда?
– В штабу. Там тебя судить будут.
Дмитрий скинул фуражку и закричал:
– Не желаю я судиться! Не признаю я вашева правительства! Какой суд?
– А там тебе скажут. Айда! Ты не ори, у нас мужики веселые, может, простят.
XXVIII
На хомутах сидели мужики. Были у них тускло-зеленые, как кочки в сограх, лица. Остер, точно осока, неуловим взгляд.
Все те же шкуры на жердях. Пахло в амбаре конским потом.
Никитин спросил:
– Как имя?
– Дмитрий Смолин, – быстро, по-солдатски отвечал Дмитрий. – Поселка Талицы, Алейской волости. А только я тово…
– После. Товарищ Микеша, в чем обвиняете? Серб отделился от синевато-зеленого простенка.
Была на нем розовая узорная рубаха, за поясом торчала ручная бомба. Мужики заулыбались. Он, точно притворно делая злое лицо, заговорил:
– Убил!… Такой аршин, малэнкой! Убил! Дэнга сорро ррублей, починел воррота!… Такой сволочь – дран!… Я эст кончил.
Мужики захохотали.
– Оратель!…
– Кончил!…
Серб наклонился и, точно уминая что руками, сказал с усилием:
– Стрелять! Такой дран…
Угловатые челюсти Дмитрия опотели. Рука сорвалась, побежала по телу к козырьку. Побежали ноги около закрома.
– Товарищи!… Братцы!… Не я ведь, брат это, Семен!… Я ведь говорил: отдай деньги-то!… Тут, хоть вам, ну! Не хочет!… А я что же! Восподи!
Никитин, не глядя на него, сказал:
– Ваше слово, гражданин Смолин.
Дмитрий замолчал. Обшлага опотели, и он, поддернув рукава кверху, сел на закром. Ноги же продолжали бежать.
– Гражданин Смолин, ничего? Ваше слово…
Дмитрий бессильно шевельнул широкими, точно разваленными челюстями. Мужики отвернулись от него, как от дурного запаха.
Натруженным голосом сказал Калистрат Ефимыч:
– А ты, Микитин, мне сказать дай. Вишь, закоптили человека.
Мужики кашлянули, харкнули, согласились.
– Говори, Листрат Ефимыч!
Неослабные, тенью зашли его глаза. Тело большое и черное, как весенние земли, оттолкнуло лавку. Протянул к мужикам волосатые, твердые руки. Голос нутряной, зыбью по телам идущий.