Цветные ветра
Шрифт:
Настасья Максимовна спросила робко, протяжно:
– Черноусатый куды нас завез, Листратушка? Стра-ашна… Завез, а сам соскочил да убег. К разбойникам, что ли?
Калистрат Ефимыч, легкой походкой подымаясь на крыльцо, крикнул:
– Баба-то, Наумыч, спрашивает: к разбойникам, что ли, привезли?
Мужичонко, освободив лошадиную гриву из хомута, сказал неразборчиво. Лошадь, устало, радостно потягиваясь телом, ржанула.
Тонко пахло в горнице кожами, воском. Вбежал мужичонко, суетливо полез под
– Прямо без бабы беда! Щепу на растопку нащепать не из чего.
– А баба-то где? – спросила Настасья Максимовна.
Мужичонко вытер ладонью пот со лба; кривя поочередно щеками, ответил:
– Убили, Максимовна, как есть убили. Всю голову развалило. Разрывная пуля, бают, а бабы нету.
– Да кто?…
– Волость наша бунтовала, под Толчака не шла. Казаки, что ли? Не видал.
Вошел серб. За ним длинный, бритый, с подпаленными глазами, в короткой до колен английской шинели. Длинный человек, не снимая фуражки, остро пожав руку Калистрата Ефимыча, сел за стол.
Бронзоволосый Наумыч втащил самовар.
– А ты, Максимовна, за хозяйку – разливай давай!
Серб, указывая на длинного, сказал:
– Никитин. Начальник…
– Микитин – расейский, бойкий! – подскочил Липатыч. – Ты с ним, Ефимыч, про веру свою поговори…
Никитин спросил:
– Из Талицы?
– Оттуда, парень…
И резко, словно дробя камень, спрашивал длиннолицый подпаленными серо-фиолетовыми глазами:
– Кого привел? Кого дашь?
– Сам… Никого у меня нету.
– Никого? А там?. Вера твоя?
– У веры моей странные да убогие калеки были.
– Не надо таких.
Помолчал Калистрат Ефимыч. Твердая синяя борода у него, голос потвердел.
– Приехал я, парень, посмотреть. Дом-то я бросил… А тут…
– Посмотри… Убежишь, донесешь – убьем. Отставил стакан, поднялся – длинный, в светлопеленой шинели Серб темным глазом по нему повел. Калистрат улыбнулся радостно.
Вышел он, неслышно ступая, как лист по земле.
Хитро подмигнул Наумыч, сказал:
– Вот сосватал! – Поднял кверху кулак и добавил: – Гора!
Расплывчато пахло кожами и овчинами, подвешанными у потолка, на жерди. Светло-желтые у мужиков головы. В широкие двери виднелись привязанные на выстойку лошади.
В амбаре заседал штаб.
Калистрат Ефимыч сидел на ребре закрома. Мужики лежали на кошмах. Молодой белоусый парень говорил торопливо:
– Офицеры, те, значит, у новосел кабинетские земли отымают и кыргызам дают, потому кыргызы для Колчака полки диких дивизий сооружают. А новоселы воевать с Расеей не хочут – родина, грит, и потому никаких не хочу!…
– Ета правильно! – весело сказал рыжебородый Наумыч.
Старик с зыбкими зелено-золотистыми глазами заговорил:
– Однако… надо, паре-батюшка, по новоселам-то гитатера послать… Штобы насчет восстанья
Сверху, с жердей, кисло пахло овчинами. Рыжебородый толкнулся локтем.
– Овчина-то, Ефимыч, от Калмыкова осталась. Мы уберегли… а ты гришь, разбойники! – И вдруг визгливо закричал: – Это ты, Митрич, правильна! Новосел, он – што хмель! Вьется, а без толку! А прямо-то он, может, и на небо угодил бы! Очень проста, едрена лопатка!
Мужики заговорили разом. Торопливо докуривая цигарки, вошли еще трое.
Никитин, прислонившись к стене, упорно разглядывал Калистрата Ефимыча. От яркого света лицо его казалось зеленовато-желтым. Блекли тонкие, как лепестки, веки.
Выходя из амбара, рыжебородый восторженно сказал Калистрату Ефимычу:
– Каку машину завел, а? Я им баял, ета настоящий большак, во-о! А они, видмеди, не верют.
Он снял шапку и, хлопнув себя по розовой лысине, воскликнул:
– У меня тут – башка. – И, наклонившись к уху, шепнул: – Я те, Ефимыч, вижу. А только ты в свою веру ево, Микитина-то, не перетянешь. Хитрай, стерва!… Я тебе вот што – ты тут оставайся, я мужикам-то скажу, чтобы они тебе часовню али монастырь там построили… Молись! Нам что? Мы, Ефимыч, все можем!
Он, швыркая по сухой траве обутками, побежал догонять мужиков.
Светло-лимонная пыль клубилась в калитке. С опушки несло осиной. У мужиков тугие и тяжелые лица, словно сбирались они на весенний сев.
Никитин твердо, широко, как сваи, поставив ноги, ждал у крыльца.
– Зачем приехал? – резко, но тихо спросил Никитин.
– Не знаю, парень, – неспешно сказал Калистрат Ефимыч. – Жаловаться не умею. Может, и придумал бы что… Жаловаться мне не годится!
И проговорил:
– А ты меня по новоселам возьми. Меня, парень, знают… Вы люди незнамые, а меня… ничего… уважают. Вы там говорите, а я посмотрю…
Никитин, враждебно сузив губы, отвернулся. Помолчал.
– Хорошо. Я не боюсь. Поедем.
Голубая стала земля. Темно-голубые томятся глаза у Настасьи Максимовны. Пройдется по горнице, сядет, вздохнет.
– Тут и будем зимовать, Листратушка?
– Тут.
– Эх, восподи!… Народ-то чужой, бездомный – ни Лопатины, ни скотины.
– Пригонют.
– И не прибрано, не угояно!
Синие шепчутся со двором сени. Храпит по-лошадиному густо-синий двор.
– Угоится!
– Я и то подмела тут два раза днем-то. И все равно что не метено… опять сор. Сору-то по всей елани!
Фиолетовая борода у Калистрата Ефимыча. Голос черный, далекий.
– Ничего, пройдет…
– Тут родить-то – поди, и бабки-повитухи не найдешь… Восподи!
Черно-синий метнулся по небу ветер. Пробежал по горам и нырнул в тайгу, спать, в валежники замшелые и теплые.