Цветные ветра
Шрифт:
– С ним только со сна и баять можна!
Кузька, пришепетывая, медленно проговорил:
– Кыргызы-то, бают, землю отымать будут… Так ты тово!… не давай!… А я кыргыза-то тово… борца-то ихнева… убью!…
Он вытер со скулы пот и опустился на лавку. Наумыч проговорил заботливо:
– А ты, Кузя, усни!
Кузьма сонно забормотал:
– Не хочу. Поись дай!
Наумыч согласился.
– Пойдем.
Кузьма шумно, как вода, прорвавшая плотину, вздохнул. Звонко ступая огромными башмаками,
Никитин снимал и надевал фуражку. На лице его лежала пыль, и утомленно, точно подымая пуды, двигались тонкие веки.
– Ну? – спросил лукаво Наумыч.
Никитин упорно взглянул на Калистрата Ефимыча.
– Вернемся на заимку.
Было у Калистрата Ефимыча усталое и радостное лицо, точно он вышел из тайги после плутанья. Пригладил сонно тяжелую бороду и сказал:
– Поедем, парень, лучше. Нечего рассказывать – сами придут.
Наумыч подтвердил торопливо:
– Обязательно.
И в сенях сказал Калистрату Ефимычу:
– Микитин – башковитый парень! Люд-то сразу начальника почуял. Я им, лешакам, весной говорил, не надо убивать – сгодятся!
Длинный и легкий, как сухостойное дерево, Никитин. И только словно утомленные птицы, устало махая крыльями, летели темные глаза.
– И сгодились, паря!
XXIV
Рыжебородый, обжигаясь, дул в блюдечко, говорил:
– Сахару нету, плохо. Поди так, Микитин, года через два возьмем мы Омск?
– Раньше.
– Раньше? Значит, и сахар будет. Там японец товару понавез многа. А тебе, Ефимыч, товару на бабу тоже надо!
Глаза у него теплые, рыжие, как чай. Все в избе теплое, широкое – лавки, полати, печка. А за окном желтый осинник лопочет; дорога – точно золотая тряпица по ветру.
Сказал Калистрат Ефимыч:
– Любовь надо для люду. Без любви не проживут.
– Не надо любви, – отрывисто, точно кидая камни, отозвался Никитин.
– Нэ надда… – подтвердил серб Микеш.
Шлюссер вежливо, мелко улыбнулся.
Калистрат Ефимыч оглядел их. Довольные, сытые, и голос у него тоже стал довольный, тягучий.
– Без любви вечно воевать будут. Нельзя так.
– Пусть воюют. Надоест – хорошую жизнь устроят.
Рыжебородый, поднимая ко рту мягкий ломоть хлеба, подтвердил:
– Ета ты. Микитин, правильно!… Бьешь, бьешь когда бабу – и то спокойной жисти захочется… а во скус вошел – бросать неохота!
– Воевать надо!… Буржуя бить надо!…
Молчит Настасья Максимовна. Робко, ласково подает угощенье – пироги с калиной, молотую черемуху. Молчит – она знает все, ей говорить не нужно.
Спросил Калистрат Ефимыч Никитина:
– Вот к тебе приходят, жалуются, спрашивают… Ты что им отвечашь?
– Знаю, что ответить.
– Всем? Без любви?
– Без.
Весело протянул к нему большую
– Крепкой ты, парень, чудно мне таких-то видеть! Не видал. Таких-то у нас не водилось.
– Есть.
Вздохнул Калистрат Ефимыч.
– Мимо, значит, прошли. Зря прошли… Надо бы мне их.
Желтые, сытые, осенние голоса. Небо дремлет. Гуси сизоперые летят на юг. И летят, гулко перекликаясь, неведомо куда белогрудые Тарбагатайские горы…
…Отстал от гостей рыжебородый Наумыч, отводя Калистрата Ефимыча, спросил:
– По семье-то не тоскуешь?
– Нет.
– Де-ело… Семья у те тяжелая! Семен-то, сказывают, офицеров к себе поселил. Потому по народу послух идет – в восстанью ты переселился… боится – убьют офицеры-то. А ты не мыслишь на уход?
– Не мыслил.
Наумыч поднялся к уху, проговорил торопливо:
– А ты веру-то ищи, ищи!… Не вечно воевать будем. Она тогда и сгодится. Он ведь, Микитин-то, в Китай али к японцу уедет, с сербами-то своими… А ты не уходи!… Мужики и то бают – не надо, грит, сейчас твоей-то, выходит, веры… Помешат, дескать, сейчас, воевать хочут.
– Хочут? Воевать?
– Нельзя, Ефимыч, как есть нельзя. Вот и ты повоюй!… Придется повоевать тебе. А то Толчак-то самый помешшика особова обучат, школы, бают, таки открыл, чтобы, значит, потом… зажать… во!…
Он желтым пятном поплыл к двери. Бормотал по дороге непонятно, сухо. В кути перемывала горшки Настасья Максимовна.
Прошелся по горнице Калистрат Ефимыч.
– Все они помыслы мои знают.
Ласково отозвалась Настасья Максимовна:
– Кто, Листратушка?
– Люди… мужики…
– А без этова нельзя. Как же, коли помыслы твои не знать? Как они верить тебе будут?
– Не надо мне ихней веры…
– Чево же тебе от них надо, Листратушка?
…В штанах из желтых овчин, в самокатаных белых шапках, в длинных, выше колен броднях, строились мужики. Загорелые, цвета кедра, лица. Выцветшие под солнцем грязно-желтые волосы.
Строились. Проходили рядами, мимо. Длинные, тяжелые ряды. Шел с ними кислый и зеленый запах овчин и болот.
Беловатые, как солонцы, глаза. На овчинах повисла хвоя, словно продирались они через непроходные чащи.
И как огромная, недубленая овчина, растянулось над горами небо, прорывают его белые клыки Тарбагатайских белков.
– Смирна-а!… Равнение направа-а!…
Строгий, легко и твердо ступая, прошел рядами Никитин. Широко улыбаясь – за ним рыжебородый.
– Товарищи! – резко, как кидая железный лист.
Колыхнулись мужики. Глухо упало на осинники, в тайгу:
– О-о-о!… а-а!…
И, вытянув сухие темные руки, он, упрямо повторяя по нескольку раз слова, нес в толпу:
– Товарищи!… Наш первый полк!… Наше восстание!…