Цветок с тремя листьями
Шрифт:
Никто ничего не ответил, и Ёсицугу удовлетворенно кивнул:
— А теперь я хочу, чтобы все послушали меня. Внимательно послушали. Я думаю, ни для кого из присутствующих не секрет, что его светлость скоро умрет.
— Что? Не смей! — Киёмаса опять вскочил и сжал кулаки. — Проклятье, кто меня за язык тянул?!
— Ёсицугу! — лицо Мицунари побелело, и он вцепился Отани в рукав. — Возьми свои слова назад. Я серьезно. Как ты можешь такое говорить?!
Ёсицугу не пошевелился и даже не поднял головы, лишь издал негромкий хриплый смешок:
— Приятно видеть ваше единодушие хоть в чем-то. Неужели именно
Киёмаса хотел что-то сказать, но не смог. Его губы задергались, искривляясь, а по щекам внезапно покатились слезы. Он сжал руками голову и глухо зарычал. Потом опустил руку, схватил чашу и запустил ею в стену. В получившуюся дыру заглянула поднимающаяся луна.
— Масанори, врежь ему, тебе ближе, — Ёсицугу прикрыл ладонью глаза.
Масанори качнул головой, соглашаясь, и с разворота заехал Киёмасе по уху. Тот повернулся, и его лицо исказилось яростью.
— Эй! Киёмаса! — Масанори бросился вперед, схватил его за плечи и начал отчаянно трясти, заглядывая в лицо. — Ты что? Брось, это же Отани Ёсицугу! У него все умрут! И все будет плохо! Он же всегда так говорит — вон, и про войну с Кореей тоже твердил, что проиграем.
— Ты… выбрал хреновый пример, Масанори, — рыкнул Киёмаса, вцепляясь в ответ в плечо брата и опрокидывая его на спину.
— Так, понятно… это надолго, — сказал Ёсицугу. — Мицунари, налей мне, пожалуйста, сакэ, я как раз успею выпить.
Мицунари не шелохнулся, словно вообще не слышал его. Лицо его окаменело, в уголке рта показалась кровь.
— Отлично, — хрипло выдохнул Ёсицугу и потянулся за ковшиком.
Ручка ковшика показалась слишком тонкой, и понадобилось довольно сильно сконцентрироваться, чтобы ее ухватить. Ёсицугу очень надеялся, что все слишком заняты своими переживаниями и не видят его манипуляций. Наконец он довольно крепко зажал ковшик в руке и зачерпнул из бадьи. Остальное сделать не сложно. Всего лишь донести ковшик до чашки, налить и поставить обратно.
Самые обычные вещи ему теперь давались с таким трудом, словно он был беспомощным младенцем. Да, он быстро смирялся и привыкал, но стоило ему справиться с одной проблемой, как немедленно появлялась новая. Это иногда очень сильно выводило из себя. Можно сколько угодно смеяться над Киёмасой и его гневом. Если не вспоминать, сколько листов бумаги им самим было смято и разорвано, сколько посуды он разбил, пытаясь ухватить ее негнущимися, похожими на гнилые корни пальцами.
Ему все-таки удалось поднести ковшик ближе и подставить чашку. И в этот момент рука дрогнула, ковшик выскользнул из непослушных пальцев, и по хакама расползлось большое мокрое пятно.
Ёсицугу прикрыл глаза, призывая себя к спокойствию.
— Ёсицугу! — сдавленно вскрикнул Мицунари и сжал его запястье. И принялся, нелепо суетясь, вытирать разлитое сакэ рукавом своего кимоно. Затем внезапно замер, словно
— Что?
Мицунари, как будто внезапно ослепнув и онемев, принялся ощупывать и оглаживать одежду Отани и беззвучно шевелить губами. И наконец снова сдавленно произнес:
— Прости…
— Мицунари… — медленно проговорил Ёсицугу.
— Нет, подожди, — Мицунари вздернул руку и выставил ее ладонью вперед. — Я… я не смел тревожить тебя, боялся, что поездка плохо скажется на твоем здоровье. И писал тебе письма так… чтобы ты мог их сам читать… и вот, ты здесь, выпиваешь с Киёмасой как ни в чем не бывало… я радоваться должен был, а я… прости, что я вел себя, как последняя сволочь. И думал только о себе! — Он ударил себя кулаком в грудь.
Киёмаса отпустил Масанори, которого держал за горло, и не спешаразвернулся.
— Заткнись! — рявкнул он. — Я до обеда мыл его и брил. Чтобы ты тут этих соплей не разводил! И ты спрашиваешь, почему он у меня остановился?!
— Замолчите все! — захрипел внезапно Ёсицугу и отчаянно закашлялся, содрогаясь всем телом. Сжал горло рукой и попытался сделать вдох.
— Ёсицугу! — все трое кинулись к нему.
— Я же сказал: тихо! — Ёсицугу махнул рукой, и она со стуком опустилась на столик.
Все замерли, словно этот жест парализовал их.
— Нет, это невозможно… — Ёсицугу справился с кашлем, но голос его был тих, словно слова давались ему с трудом. — Вы… Ты… Киёмаса… тебе уже было шестнадцать, когда ты выпускал кишки жителям деревни, отказавшейся сдать оружие? И приматывал ими людей к деревьям вдоль дороги? А ты, Масанори? Сколько было тебе, когда ты приказал грузить отрубленные тобой головы в повозку, чтобы доставить их для осмотра? Мицунари? Скольких ты обрек на голодную смерть, когда тебе было поручено любой ценой достать продовольствие для отступления? А ведь тогда вы все были детьми. Но вы все никогда и ни во что не ставили ни свои жизни, ни жизни людей вообще. Так почему же, стоит только смерти коснуться кого-то, кто близок вам, вы немедленно превращаетесь в сопливых баб?! Его светлость умрет. И я умру. И ты, Киёмаса, — тоже. Так же, как и ты, Мицунари. Просто примите это как данность.
— А я?! — возмутился Масанори.
— Ты тоже умрешь, — успокоил его Ёсицугу, — от пьянства.
— На красотке?
— Сразу на трех.
— Вот так-то лучше! — обрадовался Масанори и потянулся за ковшом, распластавшись по полу. — Ты не мог его, что ли, поближе уронить?..
Но Киёмаса перехватил ковш на мгновение раньше. Взял чашку Отани, налил и протянул ему. И выпустил из руки только тогда, когда понял, что Ёсицугу ее держит достаточно надежно. И только потом налил себе и Масанори.
— Мицунари? — он наклонил голову, не опуская ковшик.
— У меня есть выбор? — с вызовом спросил Мицунари, но все же взял свою чашку и протянул Киёмасе. Тот налил и ему, затем поднял свою чашку почти к самым глазам. Долго смотрел на нее, потом одним движением вылил содержимое себе в рот.
— Вот и пей теперь из маленькой… — пробормотал Масанори, прикладываясь к своей огромной чаше.
Ёсицугу пил долго, крохотными глотками, словно наслаждаясь вкусом сакэ. После чего отвел руку с пустой чашкой в сторону и медленно оглядел присутствующих.