Цветок с тремя листьями

Фламмер Виктор

Го вздрогнула и вложила замерзшие пальцы в протянутую ладонь. Она надеялась ощутить через перчатку хоть немного тепла, но то, что сжало в ответ ее руку, меньше всего напоминало человеческую плоть.

— Я… вы же прибыли на мою свадьбу. И будете там… Разве нет?

— Буду. Ваш жених милостиво отправил мне приглашение. Но если вы прилюдно прикоснетесь ко мне, боюсь, даже этот влюбленный в вас юноша не сможет справиться с отвращением.

— Вы… слишком плохо думаете о нем.

— Вовсе нет. Подобная брезгливость нормальна для любого живого человека. Я не чувствую ваших пальцев в своей руке, но отвращение и дрожь —

это ощущаю даже я.

— Вы ошибаетесь. Это — страх. Я боюсь вас. Почему я вас боюсь? Ведь вы единственный человек, кому я могу всецело довериться, — Го протянула вторую руку и легонько сжала в ладонях руку, затянутую в холодную плотную ткань.

Из паланкина послышался тяжелый вздох:

— Мертвецов все боятся. Особенно женщины и дети. А такие, как я, которые двигаются и говорят, хотя на самом деле давно уже мертвы, — пугают даже воинов. Знаете, о чем я жалею всю свою жизнь? О том, что не мои руки вынесли вас из пламени.

— А о том, что всю жизнь служите убийце моего отца и матери, вы не жалеете? — вырвалось у Го, но она тут же испытала такой острый приступ стыда, что щеки облило жаром. — Простите…

— Вы зря просите прощения. А ваша сестра — рожает от него детей. Но это не значит, что у вас нет права судить. И, знаете, я часто думаю о том, что именно грязь моей души заставляет гнить мое тело. Однако даже это не меняет того, что мстить — глупо и бессмысленно. И ненависть разрушает душу куда сильнее, помните об этом.

— Да… вы много раз говорили нам это. Но Тятя считает иначе.

— Это не так. Поверьте мне, я знаю, что она думает и чувствует лучше нее самой. Самое страшное — это признаться себе, что любишь того, кого должен ненавидеть.

— Вы… правда сумели простить и полюбить его светлость?

Тишина была ей ответом. На мгновение Го показалось, что она в этом саду совершенно одна, и она еще крепче сжала руки.

— Ой… прошу прощения, если причинила вам боль.

— Госпожа, если бы я мог ощущать боль… Впрочем, это уже не имеет значения. Вы хотели ответа на ваш вопрос — вот он: люди, за которых я готов отдать даже не одну, десять своих жизней, любят этого человека всей душой. И я всегда служил ему честно и верно. И буду продолжать это делать до последнего мига своей жизни.

— Вы… необыкновенный человек.

Глаза Го наполнились слезами, и плечи мелко задрожали.

— Не стоит меня жалеть, глупая женщина, — рука дернулась и исчезла за дверцей паланкина.

— Я не вас… себя. Всех нас. Эту несчастную страну.

— …А вот теперь вы мыслите в верном направлении. Наклонитесь ближе и внимательно слушайте, что вам нужно будет сделать.

Глава 7

Утро выдалось холодным совсем по-осеннему. Киёмаса проснулся еще до рассвета от странной тяжести на душе. Похоже, ему опять привиделисьдурные сны. Он потянулся и встал. Тело от неудобной позы затекло, в голове стоял туман, будто вчера он выпил лишнего. Повертев туда-сюда головой и разгоняя сонную одурь, он вышел в темный коридор.

Дом спал. Было еще слишком рано — воины Киёмасы просыпались вместе с ним с первыми лучами восходящего солнца. И он привык слышать по утрам их перемежающиеся с зевотой жалобы на трудную жизнь, которые смутно долетали до него из их комнат. Это вызывало у него добродушную усмешку и казалось необходимым ритуалом начала

дня.

Вернуться к себе и подождать, пока рассветет? Киёмаса тряхнул головой. Что это с ним? Неужели он начинает стареть? Проклятые сны…

Он вышел на крыльцо заднего двора, сделал несколько глубоких вдохов. И, срываясь с места в бег, помчался по дорожке вниз, к озеру. Не останавливаясь, прыгнул на мостки, и спустя мгновение его тело окутало приятное тепло — вода все еще была теплее, чем утренний воздух. Но освежала гораздо лучше.

Туман в голове пропал, тяжесть в теле исчезла, Киёмаса вынырнул и довольно улыбнулся. И тут же нахмурился. А что если… И противный холодок снова пополз по телу. Его светлость… Да, Киёмаса только вчера был в замке, они с его светлостью разговаривали, но…

Киёмаса пулей вылетел из воды. Одеться. Срочно в замок. И не важно, какими словами на этот раз обзовет его Мицунари.

Стоп. Мицунари. Там, с его светлостью, — Мицунари. Если нужно — Мицунари пришлет гонца, он обещал…

«Проклятье!» — Киёмаса сжал кулаки. Да что же это с ним такое? После этого проклятого землетрясения он сам не свой. Много от него будет проку, если он начнет впадать в панику из-за плохих снов? Следует съездить в монастырь на несколько дней — это должно вернуть в душу гармонию.

Итак, сейчас тренировка, потом он поест и поедет в замок. По делу. Какому-нибудь.

На востоке небо постепенно начало светлеть. Киёмаса решил, что прогуляется по саду и проверит боеготовность дежурных, заодно перебросится с ними парой слов. И найдет себе кого-нибудь в пару: одному упражняться сегодня совершенно не хотелось.

Он поднялся по ступеням вверх, прошел по аллее вдоль кустов и фонтана и внезапно остановился как вкопанный. В самом центре главного двора, под раскидистой сакурой, окруженной резными деревянными столбиками, возвышался наглухо закрытый паланкин. Вокруг него сидели воины — кто на траве, кто на песке, а двое устроились прямо на мостике, переброшенном через декоративный ручей. Киёмаса удивленно заморгал и даже приоткрыл рот. Он что, на самом деле продолжает спать?…И оружия при себе нет… Впрочем, на нападение это похоже меньше всего.

— Господин!

Киёмаса вздрогнул от неожиданности, обернулся и уже через миг сжимал рукой горло человека, обратившегося к нему.

Нарутака. Его же собственный дежурный часовой.

— Ты! Ты что, спал что ли? — прорычал сквозь зубы Киёмаса, не разжимая пальцы.

— Нет, господин… — сдавленно прохрипел парень.

— Тогда что все это значит? Ну? — Киёмаса встряхнул Нарутаку так, что тот всхлипнул.

— Я… мне приказали не беспокоить вас, господин… доложить, когда вы проснетесь…

— Кто?! — взревел Киёмаса.

— Я, — внезапно донеслось из паланкина.

— Вот как… — Киёмаса отпустил часового и зашагал в центр двора. Подошел к паланкину и наклонился к занавешенному окошку. — И… давно ты командуешь моими людьми, Ёсицугу?

— С тех пор, как они начали меня слушаться. — Дверца паланкина с негромким скрежетом отъехала в сторону, и голова Отани Ёсицугу высунулась наружу.

Киёмаса помрачнел еще сильнее. Темные провалы глаз особенно ярко выделялись на фоне белой ткани, скрывающей лицо Ёсицугу. И сам взгляд… Ёсицугу смотрел куда-то мимо Киёмасы, хотя, может быть, Киёмасе это просто казалось в неверном свете еще не взошедшего солнца.