Дань псам
Шрифт:
Медленно приближаются мерцающие огни, словно факелы в тумане; они никак не связаны с крикливыми голосами. Наконец она увидела ряд фигур. Это женщины — головы опущены, длинные волосы закрывают лица; все они голые и беременные. «Факелы» висят над каждой: солнца размером в кулак, разбрасывающие лучи всех цветов радуги.
Селинд хотелось убежать. Она же Дитя Мертвого Семени. Рождена из чрева безумия. Ей нет дела до этих женщин. Он более не жрица, она уже не может никого благословить — ни от имени бога, ни тем более от имени
Однако бурлящие шары пламени (она знала, что это души не рожденных, но уже готовых родиться) и их матери брели к ней — намеренно, с жаждой.
«Мне нечего дать вам! Прочь!»
Но они все идут, поднимая лица и показывая глаза, пустые и темные. Они словно не видят ее.
Женщины прошли сквозь Селинд. О боги! Некоторые из них не относятся к роду человеческому! И, каждый раз она ощущала жизнь во чреве проходящей. Она видела свернувшихся младенцев, крошечных существ с до странности мудрыми глазами (кажется, они свойственны каждому новорожденному, разве что кроме ей самой). Дети росли в животах, лица их приобретали черты, которые будут нести в старости…
Но не все. Женщины проходили мимо, и будущее младенцев сверкало. Некоторые умрут очень рано — слабые, мерцающие искры, гаснущие и поглощаемые тьмой. Видя их, она кричала, исполненная отчаяния, ибо понимала: душам суждены бесчисленные странствия, и лишь одно может помнить смертный — одну жизнь среди множества. Но потеря осознается окружающими, не самим ребенком, ибо дитя наделено мудростью невыразимой, невероятной, и понимает с абсолютной ясностью: кажущийся кратким жизненный путь на самом деле полон и завершен в целостности своей…
Другие, однако, умрут насильственной смертью — и это преступление, грех против самой жизни. Вот эти души ощущают ярость, шок, неверие. Они извиваются, сопротивляются в безнадежной борьбе. Да, некоторые смерти естественны, а другие — нет.
Откуда-то раздался женский голос: — Благослови их, дабы их не пленили.
Благослови их, дабы они появились в нужное время и измерили его полностью.
Благослови их во имя Искупителя, заговори от жестоких пожинателей душ, от хищников жизни.
Благослови их, Дочь Смерти, дабы каждая жизнь текла по писаному. Ибо мир рожден состязанием, а состязание отвергнутое — состязание всех потенций, всех обещаний жизни — есть преступление, грех, приговор к вечному проклятию. Берегись тех, кто берет и похищает! Берегись язвы убийц!
Они грядут! Снова и снова они пожинают души…
Странный голос стал воплем, и Селинд попыталась убежать, но воля покинула ее. Она попала в западню, и мать за матерью проходят мимо нее с пустыми и темными глазами, раскрывая рты в хоре стонов, завываний ужаса разрывающих сердце страхов за не рожденных еще детей…
Тут она снова услышала гудение голосов, призывающих ее, приглашающих … куда?
В убежище.
Крик исторгся
И открыла глаза. Вокруг неяркий свет. Она лежит на постели. Голоса окружают со всех сторон… Моргая, она попыталась сесть. Какая слабость…
Рука обняла за плечи, помогла подняться. За спину просунули подушки. Она уставилась в знакомое, нечеловеческое лицо. — Спиннок Дюрав.
Тот кивнул. Она увидела и остальных. Женщины Тисте Анди в темных бесформенных платьях, глаза опущены — они начали покидать комнату, забирая с собой колдовское пение.
Голоса — столь громкие, столь низкие — неужели они принадлежат женщинам? Она была поражена, она не верила — но…
— Ты почти умерла, — сказал Спиннок. — Целительницы вернули тебя…
— Но почему?
Его улыбка была сухой. — У некоторых были передо мной должки. Но, похоже, когда они увидели тебя, все решилось само собой. Наверное, это чувство долга. Да ведь ты их сестра, жрица — обрученная иному богу, да, но это не имело значения. Или, — он улыбнулся, — перестало иметь значение.
«Да, но зачем? Зачем ты вернул меня? Не хочу…» Она не смогла закончить мысль. Она вдруг поняла, в чем состоит великий грех самоубийства. Неужели все так просто? Попросту ускользнуть, покориться внезапной слабости. Не есть ли это мудрость — сдаться?
— Нет, — пробормотала она, — нет.
— Селинд?
— Благословлять — дарить надежду. Достаточно ли этого? Можно ли освящать желание удачи и приятной жизни? Даст ли это хоть что-то?
Он изучал ее лицо. — Верховная Жрица, — сказал он с запинкой, словно действительно выбирал верный ответ, — благословляя, мы покупаем мгновение покоя — для того, кто получил его, и для того, кто дает. Возможно, мгновение не продлится, но дар оказывается… э… немеркнущей ценностью.
Она отвела взгляд и отвернулась. За рядом свечей видны были стены, покрытые андийскими иероглифами и многоцветными образами фигур, обращенных лицами в одну сторону, к женщине, нарисованной со спины — она как бы отвергает всех ищущих ее. Мать отказывается от детей. Она могла понять, какой борьбы стоили художнику эти лица, искаженные отчаянием и тоской. Да, они написаны слезами…
— Я должна вернуться.
— Вернуться? Куда?
— В лагерь, к пилигримам.
— Ты еще слаба, Верховная Жрица.
Итак, ее слова заставили его отказаться от использования имени. Теперь он видит в ней Верховную Жрицу. Она ощутила укол сожаления. Но не время сейчас обдумывать значение подобных мелочей. Даже мысли успели ее утомить. — Как только смогу.
— Разумеется.
— Что мне для тебя сделать?
Она снова поглядела на Анди. — Ничего. Это мое дело. И дело Сирдомина.
Услышав имя друга, Тисте Анди вздрогнул: — Верховная…
— Он не отвергнет меня снова.
— Он пропал.
— Что?