Дань псам
Шрифт:
— Тебе лучше уйти, — скал Шептун, нарушив ход мыслей алхимика.
Барук заморгал: — Почему?
— Твое молчание меня раздражает.
— Извини, Шептун, — ответил алхимик. — Еще одно, и я уйду. Риск твоего порабощения вполне реален, и это не зависит от времени возвращения Тирана, ведь его агенты в городе уже работают над злосчастным воскрешением. Они могут решить…
— И ты вообразил, что они могут преуспеть?
— Есть такая возможность, Шептун.
Дух помолчал, затем сказал: — Твой совет?
— Я приставлю к башне одного из своих наблюдателей. Он возвестит тревогу, если на
— Предлагаешь вмешаться ради моей защиты, Верховный Алхимик?
— Да.
— Принимаю с условием, что это не будет считаться долгом.
— Разумеется.
— Тебе хотелось бы, чтобы я остался… нейтральным. Понимаю. Лучше так, чем видеть меня врагом.
— Когда-то ты был весьма могучим колдуном…
— Чепуха. Я был посредственностью. Был фатально неосторожен. И все же никому не захочется видеть меня на побегушках у злейшего врага. Посылай стража, согласен — только назови его имя, чтобы я мог позвать на помощь.
— Чилбес.
— Ох, — сказал Шептун. — Этот…
Возвращаясь в имение, Барук вспоминал последнюю встречу с Ворканой — несколькими ночами после ее воскрешения. Она вошла в комнату с привычной кошачьей грацией. Она успела исцелить полученные годы назад раны, нашла новую одежду, чистую, свободного покроя (что казалось не соответствующим ее профессии).
Он, стоявший у камина, небрежно поклонился, чтобы скрыть трепет. — Воркана.
— Извиняться не буду, — сказала она.
— Я и не прошу.
— У нас проблема, Барук, — продолжила она, проходя в комнату и наливая вина. — Это не вопрос предотвращения, ведь мы не сможем остановить грядущее. Вопрос в том, какую позицию мы займем.
— То есть обеспечим ли себе выживание.
Она слабо улыбнулась. — Не в выживании вопрос. В нас, троих последних из Кабала, будет нужда. Как было раньше, так будет и теперь. Я говорю скорее о степени комфорта.
В глазах Барука сверкнул гнев: — Комфорт? Какой в нем прок, если мы потеряем свободу?
Колдунья фыркнула: — Свобода — любимое требование лентяев. Давай же признаем, Барук: мы — лентяи. Но сейчас нам грозит конец лености. Какая трагедия! — Взор ее стал тверже. — Я намерена сохранить привилегированный статус…
— В качестве Хозяйки Гильдии Ассасинов? Воркана, в этой гильдии не будет потребности. Ее вообще не будет…
— Забудь о Гильдии. Она мне не интересна. Она была лишь функцией бюрократической машины города, и дни ее сочтены.
— Поэтому ты отослала дочь?
В глазах Ворканы мелькнуло искреннее раздражение. Она отвернулась. — Мои причины — вовсе не твоя забота, Верховный Алхимик. — Тон стал угрожающим: — Не лезь не в свое дело, старик.
— Тогда какую же роль, — удивился Барук, — ты отводишь себе в новом Даруджистане?
— Тихую.
«Да, тихую как гадюка в траве». — До тех пор, пока не представится возможность.
Она выпила вино и поставила бокал. — Мы поняли друг друга.
— Да, — отвечал он, — полагаю, поняли.
— Сообщи Дерудан.
— Сообщу.
И она ушла.
Воспоминание родило во рту Барука кислый привкус. Знает ли она о ИНЫХ столкновениях сил, что случатся в городе? Да и важны ли они ей? Что же, не она одна хитрит. Та ночь убийств заставила его
Подумай хорошенько, Барук, в свете ее признаний. Она хотела занять подходящее положение.
Попытается ли снова?»
Он понял, что начинает верить в это.
Наступил миг зеркал, и следует понять это сейчас. Полированных, но сохранивших слабую неровность, отчего изображение идет рябью, увиденное кажется и знакомым, и слегка измененным. Глаза встречаются, узнавание высвобождает поток тихого ужаса. То, на что глядите, не смеется над вами, не поддается понимающему подмигиванию. Оно берет вас за похолодевшую, пересохшую ладонь и ведет по холодной глине, по дну души.
Люди будут скорбеть. По живым, по мертвым. По потере невинности и сдаче невинности, ведь это совершенно разные вещи. Мы будем скорбеть по выбору, который сделали или не сделали, по ошибкам сердца, что не исправить, по омертвевшим нервным окончаниям шрамов давних и еще не полученных.
Седовласый человек идет по району Имений. Более подробного описания не требуется. Кровь на руках стала воспоминанием, но от некоторых воспоминаний трудно отмыться. По природе он склонен к наблюдению. Наблюдает мир, мельтешение лиц, бурное море эмоций. Он бросатель сетей, он удильщик. Он говорит ритмами поэзии, напевами мелодий. Он понимает, что некоторых ран лучше не касаться, но есть и другие, согреваемые лаской рук. Иными словами, он понимает необходимость трагической ноты. Души, знает он, по временам не сопротивляются сказаниям, черпающим силу их потока крови.
Разбереди же старые раны. Они напомнят людям, что есть причины горевать. Напомнят, что есть причины жить.
Миг зеркал, мир масок. Они всегда готовы рассказать сказку. Снова и снова, друзья мои.
Вот, возьмите мою руку.
Он идет к имению. Полдень миновал, закат подкрадывается в поднятой днем пыли. В любой день есть мгновение, когда мир просто протекает мимо, оставив за собой марево зноя, еще не потревоженное наступлением ночи. Тисте Эдур поклоняются этому мигу. Тисте Анди замирают, недвижно ожидая темноты. Тисте Лиосан склонили головы и отвернулись, оплакивая уход солнца. В домах людей разжигают очаги. Люди идут по домам, ища убежища и воображая грядущую ночь.
Глазам наблюдателя все может показаться невещественным, готовым рассыпаться. Неопределенность становится законом, поднявшимся превыше всех прочих. Для барда это время — минорная нота, пассаж хрупкости, интерлюдия задумчивости. Печаль плывет в воздухе и мысли полнятся финалами.
Подошедший воротам имения быстро и безмолвно препровождается в главный дом, идет по коридору в огражденный высокими стенами сад, где ночь стекает по стенам и бутоны открываются, испивая надвигающийся сумрак. Маскированный телохранитель оставляет его. На миг оказавшись в саду один, бард стоит недвижимо. Воздух прян и сладок, пространство заполнено журчанием водяных струй.