Данные достоверны

Черный Иван

Я был предоставлен самому себе.

Корпус самолета вибрировал, в ушах гудело, по фюзеляжу плыл еле уловимый сладковатый запах бензина, — наверное, «благоухал» запасной бак с горючим на пятьсот литров, помещенный вдоль одного из бортов.

Становилось жарко, и я сначала расстегнул, а потом и вовсе снял толстую, ватную, с меховым воротником десантную куртку.

Хотелось спать.

Я отлично выспался прошлой ночью, и тем не менее спать хотелось.

Мысль о том, что пассажирский самолет практически почти беззащитен против фашистских

истребителей, что нам еще предстоит перелететь линию фронта, где может случиться всякое, оставляла меня равнодушным.

Опасность осознаешь уже после того, как она минула...

И я не стал противиться искушению.

Бросил куртку на запасной бак с горючим, забрался туда сам, улегся на правый бок, зажмурил глаза и заснул.

Заснул почти мгновенно, как в яму провалился...

Разбудил меня холод.

Самолет натужно ревел, пробиваясь в облаках ночного неба, а за окнами машины внезапно и беззвучно расцветали пышные букеты огня.

Вероятно, мы пересекали линию фронта и нас обстреливали.

Я слез с бака, пробрался к кабине командира.

Штурман подтвердил, что проходим линию фронта в районе Орла.

— Какая высота? — крикнул я.

— Три тысячи метров! — прокричал штурман.

Я вернулся к мешкам с грузом.

Огненные букеты увяли, пропали.

ЛИ-2 начал снижаться.

[24]

Ночь стояла светлая-светлая.

Мы шли на бреющем полете над сплошными лесами. Я отлично видел поляны и просеки, верхушки деревьев. Они возникали и исчезали там, внизу, а самолет все летел и летел, и время все тянулось, бесконечное, как стена мрака на западе, которой мы никак не могли достичь...

Я отвернул рукав пиджака, приблизил к лицу ручные часы.

Час тридцать ночи. Скоро должны прилететь. Но экипаж не проявляет никаких признаков волнения. Все застыли на своих местах, словно тоже заснули...

Может, я ошибаюсь, и лететь еще долго?

Нашарил в кармане коробку папирос. Самое бы время закурить! Как приземлюсь — сразу выкурю несколько папирос подряд. За все пять часов терпения!

Сидеть без дела было невыносимо.

Поднялся, еще раз осмотрел грузовые парашюты, ощупал мешки с боеприпасами и снаряжением. Все в порядке. Надумал пригнать парашют на летнее обмундирование, чтобы прыгать без куртки. Надевать тяжелую жаркую куртку не хотелось. Сиди в ней неизвестно сколько! Начал расстегивать пряжки брезентовых лямок парашюта.

В эту минуту и появился из кабины пилота Еремасов.

Подошел, наклонился, улыбаясь спросил, как самочувствие.

— Отлично!

— Рад... Готовьтесь к прыжку.

Руки Еремасова пробежали по лямкам парашюта.

— Сигнал для прыжка — сирена, — сказал пилот, выпрямляясь. — Не мешкайте.

Я не успел попросить помочь подтянуть лямки: в оконца самолета блеснуло отражение луны, струившееся в серебряной воде озера.

— Червонное! — сказал Еремасов и торопливо направился в кабину.

Звать стрелка — не услышит, а пока подойдет...

Я

начал торопливо подтягивать снаряжение сам, как умел: ведь от Червонного озера до Булева болота, где предстояло прыгать, оставалось всего двадцать пять километров, а это и для тогдашних самолетов не являлось расстоянием! На плечо мне опустилась тяжелая рука. Штурман кричал, что самолет у цели.

В фюзеляже собрались все, кроме Еремасова, оставше-

 [25]

гося у штурвала: люди готовились к выброске грузовых мешков.

Вот второй пилот распахнул люк, они со стрелком приподняли первый мешок и столкнули в черный провал.

Второй мешок... третий... четвертый...

Кое-как я застегнул все пряжки парашюта.

Самолет делал разворот, ложась на левое крыло.

Штурман движением руки приказывал подойти ближе к дверце для прыжков.

В проеме открытой дверцы пылала буква «Г». Эту букву должны были выложить партизаны Линькова. Но ее могли выложить и враги! Фашисты неоднократно пытались заманивать и сажать наши самолеты в расположение собственных войск.

Лицо штурмана оставалось спокойным.

— Высота? — крикнул я.

— Двести метров! — откликнулся штурман.

— Поднимайтесь выше!

Штурман передал мою просьбу пилоту.

Я шагнул к открытой дверце. Встал между четырех грузовых мешков — последних, сложенных попарно по обе стороны дверцы.

— Восемьсот метров! — прокричал штурман.

Конец произнесенной им фразы заглушил резкий, оглушающий вой сирены.

— Пошел! — сказал я себе и бросился в пустоту.

Вихрь, идущий от левого мотора, подхватил меня и отнес куда-то в тишину.

Спасительный вихрь! В следующий миг рядом, чуть не задев, пролетели два грузовых мешка.

Парашют еще не раскрывался. Продолжалось леденящее душу падение...

Рывок оказался мягче, чем я полагал.

Теперь требовалось осмотреть купол парашюта.

Подняв голову, я увидел то, что должен был увидеть согласно полученным инструкциям, — закрывший чуть ли не все небо, туго наполненный воздухом белый шелковый четырехугольник.

Стало весело. Захотелось взглянуть на землю. Не тут-то было! Опустить голову я не мог. Нагрудный ремень парашютного снаряжения, неплотно застегнутый и неумело подогнанный в короткие секунды перед прыжком, соскользнул со своего места и с силой уперся в мой подбородок. Попытался повертеть головой. Ничего не вышло.

[26]

Проклятый ремень строго зафиксировал голову в одном положении. Я видел только купол парашюта. Ничего, кроме белого купола. И только краешком скошенных до боли глаз заметил, что сигнальные костры уплывают куда-то влево.

Орудуя стропами, я попытался изменить угол своего планирования. Хоть и с трудом, но мне это удалось сделать.

Теперь оставалось приземлиться. По возможности не сломав ног и рук, потому что я по-прежнему не видел земли, не видел, куда меня сносит.