Дар памяти
Шрифт:
Сова от Ричарда прилетела в половине пятого вечера. «Как можно скорее, там же», - гласила записка. Я скомкал ее и, велев старосте, впустившему птицу в подземелья, сообщить Лонгботтому, что отработка переносится на завтра, помчался к камину, чтобы переговорить с Альбусом. Первое, что я услышал, когда передо мной появился обзор его гостиной, был звук поцелуя. Я никого не увидел, но шорох, а затем протяжный стон (его стон), раздавшийся за спинкой дивана, показал, где находятся участники процесса.
Мерлин мой, столь бесстыдно! Камин был закрыт для перемещений, но не для разговоров. Их мог услышать
Я рывком вернулся к себе и скорчился на полу, прижимаясь лбом к холодному камню и хватая пальцами край ковра, как последний якорь к спасению. О Мерлин, Мерлин… Он же убьет меня, неужели он не понимает?
В камине раздалось шипение, и я отпрянул, разглядывая выходящего из зеленого пламени Альбуса. Ни слова не говоря, он опустился на колени рядом со мной и судорожно обхватил меня руками. Я обмер в кольце его рук и закрыл глаза, вдыхая любимый, чуть пряный запах его кожи. Он стал баюкать меня, как маленького ребенка, шепча что-то на незнакомом языке. Должно быть, это был древне-эльфийский, не тех тупых лопоухих существ, которые служат волшебникам сейчас, а великого народа, вымершего несколько веков назад и оставившего нам в наследство книги с нелепыми легендами и скорбными песнями.
Успокоился? – спросил Альбус мягко, когда я почувствовал, что почти засыпаю.
Я подавил ком в горле:
– Да.
Он разомкнул объятия, и мы встали, оправляя одежду друг друга, наш маленький ритуал с того времени, когда мы были любовниками.
Он ждет тебя?
Альбус покачал головой.
– Не сегодня, – он запнулся на мгновение.
– Я отправил его.
До дрожи в коленках захотелось опять коснуться его, все тело рвалось ему навстречу, когда он здесь вот так близко, на расстоянии вытянутой руки. Я сцепил пальцы за спиной, благо, застегнутая наглухо мантия позволяла скрывать эрекцию, прочистил горло и поинтересовался с усмешкой:
Объятия не считаются изменой?
Не считаются, но поцелуи – да.
Он, не отрываясь, смотрел на мои губы.
А… мастурбация?
На глазах друг у друга?
Я кивнул.
Он сделал шаг ко мне.
– Хочешь проверить? – и еще шаг.
Теперь он стоял вплотную, одно движение, и мы вожмемся друг в друга там. Мерлин, я его ненавижу! Мысль, что это не я его завел, воспоминание о его том стоне помогли мне включить мозги. Я сделал шаг назад и покачал головой. Мне будет мало. Лучше уж никак, чем так.
Он вздохнул, казалось, всем телом. Слегка наклонил голову вправо. Его голубые глаза потемнели и смотрели куда-то мимо меня.
Ты опять хотел уйти?
Да.
Сейчас? – казалось, он хотел удержать меня хотя бы в одном помещении с собой, раз уж мы не могли заниматься любовью.
А я не помнил, когда испытывал такую горечь. Вместе и одновременно порознь. Солнце и луна, которые сменяют друг друга, но никогда не встречаются.
Да.
Горгулья раздери, я тоже умею быть непреклонным.
Иди, - тихо сказал Альбус. Он повернулся в сторону камина, но помедлил. Догнать бы его, повалить на пол и… и все, что позволит
Я отступил в глубь комнаты:
– Ты проследишь?
Он спокойно кивнул:
Конечно, да.
Через двадцать минут, при полном параде – в маггловской одежде и тяжелом зимнем пальто, я вышел в метель, думая о том, что если Альбус меня не останавливает, значит, возможно, у него еще есть какая-то надежда. Как же я ошибался тогда!
Конец POV Северуса
========== Глава 17 Первая любовь баронессы ==========
12 января 1994 года
Как же холодно, холодно, холодно… Зима кажется нескончаемой. Кожа чешется, высушенная согревающими чарами. Неудобство – это состояние, в котором Вильярдо пребывают уже лет так двадцать. Неудобство – состояние души, замечает про себя баронесса, разглядывая маггловские фотографии и открытки, лежащие под стеклом на письменном столе. Все они зачарованы, и кто-то посторонний увидит лишь списки книг, расписание работы сыновей и мужа, карту порталов Мадрида, репертуар столичных театров.
Под чарами, на открытках - весна и сирень в парке Монсо, прогулки по бульвару Перейр и он, ее первая (и единственная) любовь, с бешеным блеском в глазах цвета ночи. Ее 17 лет, первый курс магической Сорбонны, факультет лекарственных зелий и вечеринки в доме мужа сестры - князя Риккардо Раванилья.
Фотографии маггловские – потому что нет сил смотреть на него живого, видеть ухмылку и торжество в глазах, торжество ответа на вопрос: «Любишь, любишь». Баронесса откидывает голову на спинку кресла, кончики пальцев движутся по карточке, вслепую очерчивая неровный овал лица, вырисовывают неправильные черты, образующие буйную, отчаянную красоту.
Пальцы замирают, а губы вышепчивают имя. Имя, которое в этом доме знать никому не положено. Да и в магическом мире его произносят с ненавистью, с брезгливостью, с яростью. И только она – с воспоминаниями о торопливых поцелуях с привкусом алкоголя, о длинных пальцах, вплетающихся в ее пальцы, о жарком дыхании над ухом. «Твоя линия жизни длиннее, чем моя, Мариночка, вот, посмотри», - он разворачивает ее ладонь к глазам, осторожно прикасается к ней губами. Близко и страшно, и сладко одновременно. И - мысль, что все это - неправда, не навсегда, что все, что связано с Тони – через край, слишком, и кончится, не иначе, как у того, другого Долохова, из столь нелюбимого романа, который мать читала ей еще лет в двенадцать.
Оно и кончилось. Уже все было решено между ними – свадьба в Париже, путешествие по Европе, покупать дом в пригороде. И согласие отца, пусть пока и заочное, было получено. Странная «служба» Тони, на которую они с Игорем, обменявшись быстрыми взглядами, могли отправиться с любой, самой буйной вечеринки, ее не беспокоила. Наоборот – Мария Инесса гордилась. Будущий муж служит в том самом ведомстве, а ей – дочери и племяннице магов-шпионов, которые помогли выиграть войну, с чего привередничать? От опасности же молитва и родовая магия уберегут. Не смущал и возраст – Тони было за сорок, но разница между отцом Марии Инессы, герцогом Толедским, и ее матерью, Сицилией Изабеллой Вильярдо, была еще больше.