Де Рибас
Шрифт:
— Начнем, господа, — начал Павел Потемкин. — Перед нами крепость не чета Очакову. Янычар в ней больше тридцати тысяч. Комендант Мехнет человек решительный. Не приходится и говорить, чтобы он думал о капитуляции. Нам решать: готовить штурм или нет.
— У меня восемьсот человек больных, — тяжело вздохнул Мекноб. — Триста умерло в три дня. Забыли, когда горячую пищу принимали. Силы на исходе — какой уж тут штурм.
— Если бы не дожди, подвозы улучшились бы, — сказал Кутузов.
— Если бы! — подал голос Гудович. — А я завтра еще сотни не досчитаюсь.
— Павел Сергеевич, — обратился. Рибас к Потемкину. — Я
— Велел нам решать.
— Пока фашины и лестницы приготовим, — сказал Кутузов, — на это уйдет недели две.
— И белые мухи полетят, — воскликнул Гудович. — Армия к зиме не готова. Солдат спать ложится насквозь мокрый, а встает весь в сосульках.
— И у турок болезни, — сказал Рибас. — И у них морозы и дожди. И они мрут и голодают, после того, как мы лишили их припасов в Исакче. Сейчас из-под крепости уйти — на следующий год все снова начинать. А при отходе на винтер-квартиры мы потеряем солдат не меньше, чем при штурме.
— Лучше отступить, чем иметь позор неудачи, — решительно объявил Платов.
— Ты, Осип Михайлович, попробовал, да об редут Табия зубы обломал, — махнул с досады рукой Павел Потемкин. — А в крепости таких редутов и бастионов не счесть. Всех наших зубов не хватит.
Головатый отмалчивался. Генерал-лейтенант Самойлов предложил обо всем донести Потемкину, ни на что не решаясь. Рибас остался при своем мнении: идти на штурм. Но Павел Потемкин и Самойлов сразу после совета распорядились об отводе войск и орудий. Рибас отправился спать в палатку Кутузова.
Утром он получил письмо Суворова: «Да, от устья Дуная на обоих его берегах Ваша флотилия сделала слишком много, если не сказать все, и кончает бездействием и беззаботной нерешительностью, каковую терпеть нет мочи — из-за слишком хитрых континенталов, коим неведомы основы нашего искусства, а особливо же прекрасное целое, из корней его вырастающее. Герой и брат мой! Это изнеженные франки заставили потерять Вас всю Вашу славу. Но мужайтесь. Я в Вашем распоряжении».
Далее граф излагал планы совместных действий на Балканах. Рибас тотчас ответил, что он за штурм. И Суворов, вряд ли успевший получить ответ, на следующий день прислал письмо, в котором о покорении Измаила говорил, как о само собой разумеющемся деле и даже составлял планы похода на Варну с Рибасом. Но под самим Измаилом никто еще не знал, что спустя час, как Суворов отправил курьера к Рибасу, граф получил повеление Потемкина принять под свое командование измаильское воинство, тут же прыгнул на коня и с малочисленным конвоем поскакал к новому месту назначения, по пути останавливая и возвращая к Дунайской крепости орудия и войска. Правда, Потемкин писал ему: «Если вы не совершенно уверены в успехе, то лучше бы не отваживались на приступ» и сообщал о командирах под Измаилом: «Много там равночинных генералов и из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного. Рибас будет вам во всем на пользу и по предприимчивости и усердию. Будешь доволен и Кутузовым; огляди все и распоряди, помоляся Богу предпринимайте».
До прибытия Суворова из-под Измаила отозвали Гудовича — Потемкин направил его на Кавказ с приказом взять Анапу. А в лагере под Измаилом Суворов обнял Рибаса и первыми его словами были:
— Лестницы, фашины, с богом — штурм.
В лагере устроили вал и бастион, на которых солдаты обучались брать
— Все время вспоминал о вас, — улыбался Рибас. — В Яссах мы долго с вами не говорили, но вы во всем оказались правы. Какими судьбами здесь?
— Александру Васильевичу в помощь, — ответил Портарий.
Седьмого декабря серебряные трубы запели под стенами крепости, и парламентер Марк Портарий, отлично знавший турецкий, объявил выехавшим навстречу турецким парламентерам:
— Послание генерал-аншефа Суворова графа Рымникского господину сераскиру Мехмет-паше! — и вручил ультиматум, требовавший безусловной сдачи.
Мехмет-паша ответил скоро и просил десять дней, чтобы оповестить султана. Суворов на это согласия не дал и приказал постоянно подавать сигналы ракетами, чтобы держать крепостной гарнизон в напряжении.
После Военного совета Рибас мельком виделся с де Воланом, который строил батареи, а принц де Линь привел к генералу двух молодых офицеров и представил их:
— Граф Александр Ланжерон! Герцог Эммануил Ришелье!
Граф поклонился, герцог укоризненно взглянул на де Линя и сказал по-французски:
— Ну, зачем? Я же просил.
— У герцога Эммануила есть один порок — скромность, — объявил де Линь. — Он не любит, когда мы называем его тем титулом, который он наследует.
— Герцог Ришелье? — переспросил генерал. — Ваш дед, кажется, был маршалом Франции?
— При Людовике XV, — ответиль де Линь. — А Кардинал Ришелье — его далекий родственник.
Будущий герцог Ришелье кого-то напоминал Рибасу, но вспомнить он никак не мог, а де Линь объяснил цель знакомства:
— Граф Суворов прикомандировал нас к вашему воинству, генерал.
— Очень рад, — ответил Рибас и предложил: — По бокалу пунша, господа?
Прибывшие охотно согласились, вошли в палатку, а за пуншем рассказали о себе.
Разными, но не случайными путями оказались французские офицеры под Измаилом. Граф Лонжерон до этого десять лет служил во французской армии, воевал на американском континенте за французские колонии, после Версальского договора был награжден орденом Цинцината и служил полковником, когда произошла революция.
— Я — дворянин, граф, и на меня смотрели только как на объект для виселицы, — говорил он. — Полк мой разлагался, как труп. Я понял, что я не нужен Франции. В Петербурге мне предложили вступить в Сибирский полк и ехать на Дунай. Однако не мог же я упустить возможность в войне со шведами получить орден Георгия? Поэтому пришлось в Балтийских водах командовать дивизионом гребных судов и при Бьорк-Зунде пощекотать усы герцога Зюдермландского. Правда, под Роченсальме, где шведы сбили спесь с Нассау, я чуть было не отправился в объятия Нептуна.
— Вместо этого Ланжерон прискакал ко мне в Вену, — сказал де Линь. — И мы весте с дюком Ришелье поскакали к вам, генерал.
Рибас вновь присмотрелся к черноволосому и черноглазому статному дюку Ришелье и спросил:
— Где я мог вас видеть? Вы были в Париже в восемьдесят третьем?
— Нет, я тогда путешествовал. В Париже я был в восемьдесят четвертом в Драгунском полку королевы, подпоручиком.
— Вы женаты?
— Да, — Ришелье неожиданно смутился. — Но это произошло очень рано. Мне не было и шестнадцати.