Демократы

Есенский Янко

А так он вышел из дому и направился в сквер, который в то время пышно именовали «садами» Палацкого, сел на скамейку, вынул листок и снова стал учить свою краткую, но великолепную речь.

Ландик прочувствовал каждую фразу. Он знал, где сделает широкий жест, говоря о великом и грандиозном, а где покажет ладонь — в знак незначительности; представлял себе, как поклонится, когда придет его величество и когда подаст ему руку… Немного смущало его лишь одно: а вдруг король заговорит с ним по-французски. Что тогда? Если бы и Желка пришла, это было бы лучше всего: она красива и по-французски говорит.

На пристани собралось человек сто. Преобладали дамы,

снедаемые любопытством: им не терпелось взглянуть на шоколадного короля Индии и его жену, которая наверняка еще смуглее, на ее наряд (кто знает, может быть, на ней будет, диадема из настоящих бриллиантов!). Пришел и Йожко Пихик со своим оркестром из двенадцати человек. С ним договорились, что, как только раздадутся крики «ура», оркестр заиграет туш.

У самого причала стояла девочка в чичманском национальном костюме. Обеими руками она держала букет красных гвоздик, который должна была преподнести королеве с глубоким поклоном, продекламировав стишок, кончавшийся словами:

Слава, наздар, живио, ура! Нех жийе король Багадура!

Девочка жалась к молодой стройной даме — по-видимому, матери. Посматривая на даму круглыми голубыми глазками, она улыбалась, когда их взгляды встречались.

— Не тяжело тебе? — спрашивала та, наклоняясь к девочке и обнимая ее за плечики.

— Нет!

— Давай помогу.

Но девочка крепко держала букет и не выпускала его из рук.

В толпе были и молодые дамы и девушки в национальных костюмах. Ландик насчитал их одиннадцать. Они выделялись на фоне темных пиджаков, словно яркая, усыпанная цветами полянка в темном лесу. Среди них была и Желка, в кийовском костюме. Красный цвет очень шел ей, короткие красные юбочки слегка колыхались, открывая больше, чем обычно, красивые стройные ноги в сапожках. Ландик подошел к ней и сердечно поблагодарил за «колоссальную» помощь. В ответ Желка высунула язык, что на жаргоне городских барышень означало: «Я тебя люблю».

Ландик чувствовал себя главным организатором торжества. Он испытующе осматривал собравшихся. Ему казалось, что и с административной стороны все в наилучшем порядке. Прибыли полицейские — конные и пешие. В толпе показалась козья бородка отдела торжественных церемоний — письмоводитель доктор Светлый, зачесанная лысина государственной безопасности — комиссар Врабец, золотой зуб общественного порядка — Небогий, заикающийся интуризм — комиссар Сольничка.

Не было только парохода индийского короля. Время шло, а желанные клубы дыма над Дунаем не появлялись.

Где-то за Гайнбургом заходило солнце. Золотистый Дунай побелел. Красные облачка на западе бросали на волны красноватые блики. Белесая тьма постепенно заволакивала небо, река темнела. Глазки небольших водоворотов как бы закрылись. Терялись из виду маленькие лодки, силуэты гребцов, дым катера и флажки на нем. Гайнбург слился с прилегающим к нему холмом, а башня исчезла в лесу. Почернели, выступили отчетливее и приблизились окрестные холмы и полоска леса за Дунаем, которые только что казались такими далекими и туманными. На мосту и на набережной вспыхнули огни. Засияли огромные окна «Музеумки». Из ближайших домов стали выскакивать огоньки, они садились на катер, наискось переплывали на другой берег, отражались в волнах, догоняя друг друга; запылали окна кафе, сквозь листву деревьев замелькали огни проносящихся автомобилей и трамваев.

А парохода индийского короля все не было. Собравшиеся теряли терпение: одни щелкали

крышками карманных часов, другие, отвернув рукав, подносили к глазам ручные часы, чтобы точнее определить время, с неудовольствием замечая, что уже половина восьмого, восемь. Одни ходили взад и вперед, другие чертили тросточкой по песку. Завязался спор о точности. Некоторые утверждали, что король может себе позволить заставить общество ждать его хоть два дня, и было бы даже не «по-королевски», если бы он вдруг прибыл минута в минуту. Другие возражали, что именно короли всегда были пунктуальны, — это только демократические сановники заставляют себя ждать. Какой-то высокий господин сразу привел пример: он с утра до вечера ожидал на банкет министра торговли, а министр тем временем обедал, а потом и ужинал у генерального директора какого-то большого сахарного завода. Король никогда бы так не поступил. В разговор вмешался другой господин и добавил, что ожидание не имеет ничего общего с демократией. Не следует обобщать и приписывать всем дурные манеры и невоспитанность отдельных лиц… Кто-то заговорил о том что хрен редьки не слаще…

Толпа ожидающих, которая еще недавно нетерпеливо теснилась у самого причала, поредела. Девочка, державшая букет, отдала его матери и хныкала. Дамы смолкли, а это верный признак того, что терпение и силы иссякли.

В половине девятого из краевого управления прибыл наконец курьер в лице Осушатко и известил Ландика о том, что индийский король изменил свой план и прибудет в Братиславу только на следующий день в восемь утра.

Поднявшись на деревянный трап, Ландик громким голосом сообщил об этом присутствующим. Поблагодарив всех собравшихся за терпеливое ожидание, он просил их прийти утром точно в семь приветствовать нашего великого друга, его величество индийского короля Багадура.

— А пока, милостивые государыни и государи, до свидания, — закончил он.

— Вы могли бы сказать нам это и раньше! — крикнул кто-то.

— Нужен он мне!

— Величество!

Желка в ответ на вопрос Ландика, придут ли дамы завтра, с кислой миной протянула:

— Вряд ли.

— Приходи, Желочка, — умолял он, — ведь такие короли приезжают в республику раз в сто лет. Он может влюбиться в тебя.

— В Пештянах таких полно… К тому же в шесть утра я занимаюсь гимнастикой по радио.

— Пропустишь разок.

Желка опять высунула язык:

— Спасибо. Убеди вот остальных дам.

На другой день ровно в восемь пароход прибыл, но король еще спал.

Ландик вместе со всеми ждал, что спустят трап, и в такт ударам сердца повторял про себя речь: «Вотв мажестэ, лё гван вуа дэзэн… Канну тув нон лё глоб…»

Трап не спускали, и на палубе никто не появлялся. Лишь около десяти вышел какой-то господин в белой фуражке с золотыми шнурками, с большой трубой в руках.

«Начинается, — подумал Ландик. — «Вотв мажестэ, лё гван вуа дэзэн», — вспоминал он, шевеля губами. — Чего ж он не идет? Что это за труба?.. «Канну тувнон…»

Господин на палубе, приложив рупор ко рту, сказал на чистом чешском языке, что его величество спит и на берег не сойдет, а изволит следовать прямо в Вену.

Ландика словно обухом по голове ударили. На него нашло затмение, он сложил руки рупором и вместо приветственной французской речи закричал по-словацки, выразив чувства всех ожидавших:

— Ты осел!

Громкое «живио», «наздар» и «слава» заглушили это сердечное словацкое приветствие. Оркестр заиграл туш (Пихик решил, что торжество начинается). Господин с рупором несколько раз низко поклонился.