День гнева
Шрифт:
— Устоит! Король надеется на зимнюю осаду. Припасы ему возить — только по Рижской дороге, мимо Печор. Наша обитель ему — кость в глотке. И наше с тобою место отныне — там!
— Устоит ли малая крепость против войска, коли к Печорам станут приступать?
— И Псков не устоял бы без Духа Свята. Им, а не кирпичами сильны крепости. Подумай, сколько невидимой силы скопилось в нашей обители за множество молитвенных лет! На каждую-то сажень стен.
— Отче, ведь то не стрельцы, чтобы по саженям считать. Невидимые силы вне пространства...
— Тебе откуда ведомо?
«А тебе?» — едва не ляпнул подвыпивший Неупокой, но, вспомнив всё пережитое на псковских стенах, смолчал.
Он рад был оставить Псков, город его невосполнимых, последних в жизни потерь. Ксюша-Калерия лежала едва не при смерти — так убивалась
Ночью Великую сковало льдом, сомкнулась тайная тропа между Печорами и Псковом.
6
Каждую осень большой семьёй, с царевичами, выезжали в Александрову слободу, «для прохлад», что означало не только отдых и развлечения, но на пороге зимы — прохлад телесный и душевный. Глухие, высокие боры, прорезанные единственной большой дорогой, сливавшиеся с заокской, а дальше — северной тайгой, дарили чувство надёжного убежища. В год учреждения опричнины оно именно здесь спасло Ивана Васильевича, от потрясений и неуверенности полысевшего за неделю. Он так же любил Слободу, как царевич Иван ненавидел, а Фёдор — боялся.
Никогда прежде взаимное непонимание в царской семье не достигало такого напряжения, струнного натяжения, как в роковую осень 1582 года. Женщины первые уловили его, страшась не только за семейный мир, но за здоровье и жизнь мужчин. Особенно Елена, супруга царевича Ивана. Ей приходилось трепетать за мужа и за будущего сына. Бог наконец благословил её чрево... И всё ей мнилось, будто опасность ему грозит от свёкра.
Царь не любил Елену, как и первых двух жён Ивана, насильно разведённых, заточенных в монастыри. Кого он вообще любил? Но Шереметева выбрана была самим царевичем. Не столько вопреки желанию Ивана Васильевича, но как бы его старческим упущением, слабиной семейных поводков. Когда он спохватился, было поздно: против солнца вокруг налоя не поведёшь. Всех Шереметевых Иван Васильевич считал своими тайными, а позже подтвердилось — и явными изменниками-врагами.
Хотя строптивости они не проявляли, за исключением Ивана Большого Шереметева, из Кирилло-Белозерского монастыря пообещавшего свои богатства прямо «ко Христу моему отнести», только не в казну. Другие братья послушно голосовали за предложения царя на думах и соборах, ставили кресты и подписи под самыми сомнительными решениями, исправно, хотя без блеска и особого успеха, воевали. Один погиб под Ревелем. Другой сдался Баторию в Полоцке. Но недоверие к нему Иван Васильевич испытывал даже тогда, когда Шереметевы угодливо выступали за продолжение войны с Литвой или участвовали в разгроме татарской тайной службы в Подмосковье... Ненависть и любовь имеют потаённые основы, неведомые любящим и ненавидящим. К тому же Елена подозревала, что скорее в ней, чем в её родичах.
Он относился к выбору сына, пожалуй, ревнивее, чем к собственному: на ком бы тот ни женился, мог выбрать лучше! Уверенность, обычная скорее для матери, чем для отца, неоспоримая и безысходная. Елену даже в собственном доме, тем паче в проклятой слободе, давило это немое, безоговорочное осуждение, какая-то духота вины и страха, нагнетаемая свёкром с болезненным искусством неврастеника.
Но было и другое. В мутной глубине его то бегающих, то прилипающих глаз чудился ей чадящий, как бы грязноватой тряпицей прикрытый огонёк иной природы. Она сама боялась этих своих нечистых фантазий и подозрений, гнала их, но во сне была бессильна перед ними. В иные ночи они разворачивались в отталкивающе-натуральные видения, сопровождающие замещениями одного, милого, лица другим, а то — насильством, стыдом и ужасом... Перед пробуждением какая-то сладимая гадливость подступала к горлу, тошнота и изжога. Ни пряный корешок, ни исступлённая молитва не помогали, не очищали. В такие утра страшно было встречаться со свёкром, о коем не без основания говорили, будто он чародейно угадывает чужие помыслы и может даже бесовским способом, аки червём, внедряться и в них, и в сны.
Если бы вовсе не встречаться! Не удавалось. Осенний, почти уже по-зимнему домашний, скученный обиход невольно сближал и стискивал разросшуюся царскую семью. Дворец построен был давно, сравнительно просторны были только приёмные палаты, а спальни справедливо назывались
Под стать той душной тесноте были и липкие придирки, подковырки, не всегда вызванные вздорностью свёкра, но и её, Елены, нечаянными или сознательными упущениями. Её ведь тоже бес подкалывал — сделать назло, пусть себе хуже, но и ему. Чуяла в нём ту хищную мужскую мощь, державную грозу и хитрый ум, которых недоставало мужу. И на неё накатывало раздражение, когда она задумывалась, станет ли он государем вровень с отцом. Даниил Принц, датский посланник, проговорился, что царевич во цвете лет производит более бледное и вялое впечатление, чем престарелый царь. Он никогда не станет Грозным, как называли его отца и прадеда. Говорят, дети повторяют характер дедов. На то похоже... Женскому, русскому сердцу Елены был ближе грозный государь. Не вздорно-подозрительный и мстительный, как свёкор, но... Вот эти смутные соображения, приступы недовольства мужем, обычные у беременных, толкали её на вызывающие поддразнивания свёкра, игру с тем самым огоньком, прикрытым грязноватой тряпицей. Простой пример: уж у неё-то хватало девок и комнатных боярынь, чтобы являться перед домашними достойно убранной, подкрашенной, как положено замужней женщине. Чтобы, по правилам приличия, собственный румянец сквозь белила не просвечивал. Она же то забывала наложить сурьму и сажу, то пояс затянуть на верхнем платье. Замечала за собою некое протестующе-озорное желание выглядеть распустёхой. И потому, что по сравнению с болезненным и страшным, вскоре ожидавшим её, убранство имело ничтожное значение, и по причине, в которой и себе не признавалась... Иван Васильевич всё замечал и злился. Но как ни злись, а коли она его внука носит под сердцем, придётся ему беречь её. И муж должен бы относиться заботливее, не оставлять одну с утра до вечера.
Да что бы ни копилось, ни затлевало в мусорных закоулках воображения, Елена ни о чём так не мечтала, как постоянно быть наедине с мужем. С любимым, единственным на всю жизнь. В сжавшейся душеньке её царствовала любовь и восхищение его умом, телесной красой и силой. Она распространялась на все его замыслы и труды: и когда он в простодушной вере в свои литературные способности вколачивал мертворождённые слова в чужое «Житие Антония Сийского»; боролся с мнимым стяжательством крестьян и восхищался подвигами монахов, обиравших их; а переубеждённый Арцыбашевым разочаровывался в иноках-землепроходцах, не давших копейки на войну, — всегда Елена соглашалась с ним и восхищалась его прозорливостью. Иначе невозможен тёплый брак, единство и взаимная соподчинённость душ.
Она была уверена в ответной любви супруга и в том, что только с нею он будет счастлив. Жаль заточенных первых жён, но, видно, и слёзы их угодны Богу. Елена не была красива в расхожем понимании. Зато сдобно-упитанна, «тельна», что русские ценили дороже миловидности. Её мясистые и грубоватые, как у всех Шереметевых, черты и ровный, добрый нрав должны были внушать Ивану чувство домашности, покоя, защищённости, которых не хватало в полусиротском детстве из-за ранней смерти матери. Впрочем, как у всех любящих супругов, чей брак воистину заключён на небесах и чьи не только души, но и тела нашли друг друга, главными были не эти внешние соображения, а то, что возникало, разгоралось между ними в дальней спаленке, душной от раскалённой изразцовой печки и ароматных курений. Царевич, составляя «Житие» очередного святого — Мефодия Потарского, — умствовал вслед за ним об историческом преображении любви от ветхозаветной, полуживотной (дети Адама совокуплялись с сёстрами, Лот — с дочерьми), через языческое многожёнство к христианскому единобрачию, а дальше — к любви духовной, бестелесной... Как полно, без остатка сгорала вся эта соблазнительная диалектика, только усиливая пламя взаимной страсти, неразличимо сплавляя духовное с телесным, нежность — с бесстыдством. Ради таких часов, редевших в постные недели, жило не только тело, но и бессмертная душа Елены, по-женски чуждая всякой философии. Отними их у неё — не нужно ни звания великой княгини, ни будущего царского величанья.