День последний
Шрифт:
Несколько хусаров пошли в село, вскинув секиры на плечо.
— Видишь, воевода, я не покривил душой; все правда,— сказал Богдан, глядя прямо в глаза Момчилу.
Момчил и на него кинул тот же мрачный, суровый взгляд.
— А ты посмотри, как я сдержу свою клятву, — промолвил он.
Среди крестьян послышался шепот одобрения.
Коложега, сделав несколько шагов по направлению к Момчилу, осторожно начал:
— Злодея ты накажешь, воевода; за это спасибо, господь храни тебя. Но девство разве вернешь? Видишь, как мать ее убивается-плачет, будто над покойником, а
Момчил поглядел на него, и прежняя кривая усмешка обнажила его прекрасные белые зубы.
— Хитрый ты мужик, Коложега, — промолвил он. — Одной стрелой двух зайцев убить хочешь. Только уж меня уму-разуму не учи. Будет так, как я решил, а вы — коль хотите, принимайте с благодарностью. А теперь подыми этих женщин на ноги! Я не царь, чтоб мне красные сапожки целовали, — с сердцем прибавил он.
И отошел от перил.
Коложега наклонился над женой, что-то тихонько ей шепнул и, хотя она упиралась, продолжая свои причитания, заставил ее встать. Потом поднялась на ноги и дочь. Мать пригладила волосы и опять застонала, но уже более сдержанно, вполголоса. А дочь прижалась к ней, по-прежнему не отрывая рук от лица.
— Ведут, ведут хусара! — закричали крестьяне.
— Станой! Станой! — зашептали разбойники на крыльце.
Вскоре Станой, окруженный конвойными, предстал перед Момчилом.
— В лес хотел убежать, — сказал один из конвойных.
— Нашел куда, — отозвался другой разбойник, постарше. — Хотела рыба уплыть, да прямо в невод.
Станой поднял голову и со страхом поглядел по сторонам. Это был еще молодой высокий мужчина с совершенно круглым мясистым лицом; все на этом лице — и жесткая русая борода, и длинный нос, и скулы, как у татарина, — выдавалось вперед. Волосы низко спускались над узким лбом.
— Знаешь, зачем я тебя позвал, Станой? — сурово спросил воевода после продолжительного молчания, во время которого он смотрел в лицо разбойнику, но так, словно видел что-то совсем другое.
— Знаю, — ответил тот и опустил глаза.
— Значит, это верно — на что жалуются крестьяне, у которых ты ночевал?
— Что ж, верно. ..
— Не хочу я сегодня видеть поднятой плети, а то с этого бы начал. Теперь сам выбирай: либо виселица — вон на том суку! — либо...
Покорно посмотрев в ту сторону, куда ему указал воевода, разбойник увидел крепкий ясеневый сук, протянувшийся над Обрадовым двором, будто тело огромной змеи.
— Как думаешь, выдержит? — продолжал Момчил, и выражение лица его стало еще суровей и строже.
— Кто его знает! — ответил разбойник бледнея.
— Либо — ежели не виселица, тогда... Землю умеешь пахать? — неожиданно спросил воевода.
— Умею.
— А на медведей да волков ходить?
— Моту.
— Тогда, коль не хочешь качаться на этом дереве, нынче же женись на девушке, которую обидел. Когда мы отсюда уйдем, ты останешься в Чуй-Петлеве — будешь пахать и сеять да ходить на медведя. Понял?
— Понял.
— Ну вот, думай.
Среди крестьян и хусаров опять началось шушуканье да перешептывание. Коложега с женой были как будто довольны,
— Не пойду за хусара, нипочем не пойду! Не хочу проклятого! Пусть на виселице висит, пусть орлы да вороны тело его терзают!
— Правильно говорит Маргида! На виселицу его! Не надо нам хусара, басурмана на селе! — поддержал один из крестьян, но другие стали его одергивать, и он умолк.
Момчил кивнул Твердку, который стоял ближе, почесывая себе затылок, как будто это его спросили, что он предпочитает: жениться или быть повешенным, — и что– то шепнул ему. Хусар поспешно скрылся в горнице и через некоторое время вернулся, неся в руках ларец, который он передал Момчилу.
Открыв ларец, воевода выложил себе на ладонь no очереди, так, чтоб все видели: пару крупных золотых серег, два перстня, каждый с большим камнем, да косичник из монист и весело позванивающих грушевидных серебряных пластинок.
— Вот от меня подарок невесте, — сказал Момчил, глядя на Коложегу с женой. — От посаженого- отца.
У Коложеги глаза разгорелись.
— Дай тебе бог здоровья! — воскликнул он. — Великая честь нам.
Он поклонился. Жена его перестала стонать и плакать и принялась отнимать руки дочери от ее лица. Наконец девушка приоткрыла лицо и одним глазком взглянула на подарки. Вслед за ним появился и другой глаз, и девушка как будто забыла и свой позор и слезы. Совсем успокоилась.
— Ну как? Решил? — обернулся Момчил к Станою.
Хусар взглянул на дерево-, потом на девушку.
— Да что ж, лучше повесь, воевода, — сказал он. — Не хочу я жить без дружины. Да еще, кто знает, возгордится девка, — того и гляди верх забирать станет. А смерти все равно не миновать ...
Все присутствующие — и хусары и крестьяне — засмеялись, но Момчил опять нахмурился.
— Не повесить, а сжечь живым тебя надо, — воскликнул он. — Пошел, сейчас же пошел к невесте!
И крепко толкнул его к Коложеге с семьей.
Тут вмешались крестьяне. а потом и хусары: все, повеселев, дружно принялись — кто уговорами, кто пиика-ми — подталкивать упрямого жениха к невесте, окончательно отнявшей руки от лица. Ее раскрасневшееся, мокрое от слез, но круглое и свежее личико прояснилось и похорошело; а когда мать, хлопотавшая тут же с другими женщинами, надела ей серьги, перстни и головной убор, она стала выглядеть настоящей невестой.
— Воевода, — сказал Коложега, вытирая теперь уже радостные слезы, — надо ее хорошенько убрать, нарядить . Коли свадьбу, так чтоб людей не было стыдно. Не отложить ли венчанье до завтра?
— Нет! Сейчас же, тут же — или убирайтесь с глаз долой, — сердито ответил Момчил. — Только у меня и забот, что о вас думать. Где ваш поп?
— Да вот Обрадко. Он у нас и поп и протопоп.
— Так ступайте! Целуйте крест и окрутите ее скорей!
— Мы креста не целуем, — возразил один из присутствующих, старый-престарый дед, сгорбленный и опирающийся на посошок. — На кресте евреи Христа распяли; с какой же стати целовать позор и муки господа нашего? Обрадко только «Отче наш» прочтет да по два-три глотка вина молодым выпить даст.