День последний

Загорчинов Стоян

Оба хусара, засучив рукава и взяв в руки по плети, подошли к парню. Но тот только переложил дубину из одной руки в другую и спокойно поглядел на Момчила.

— Делай как знаешь, а что правда —то правда. Спроси у крестьян и узнаешь, что твои хусары натворили.

— Эй, замолчи! — крикнул Твердко, нахмурясь и подняв плеть. — Раздевайся!

— Сперва научу тебя покорности, а потом, если то, о чем ты говоришь, подтвердится, накажу и хусар своих и себя самого, — никому пощады не дам, ни своим, ни чужим. Слушай, парень! Слушайте и вы, крестьяне! Момчил за правду опоясался

этим мечом. Пусть он рассечет меня, если я лгу!

Произнеся это твердым и громким голосом, Момчил вынул меч из ножен и поцеловал рукоять.

— Начинайте! — сурово приказал он хусарам.

— Снимай барахло! — крикнул Делян. — А не то мы сорвем его у тебя со спины вместе с кожей.

— Погоди. Сейчас, — невозмутимо ответил парень.

Не выпуская из рук дубины, он скинул с плеч бурку

и остался в одной рубахе.

— И рубаху долой! — приказал Делян.

Парень прислонил дубину к бедру, наклонился, стянул с себя один рукав, потом другой и кинул рубаху на землю, оставшись голым до пояса.

— Ну, хусары, начинай, начинай! — воскликнул он

хрипло и насмешливо. .

Но хусары застыли на месте с поднятой плетью в руке, вперив изумленный взгляд в спину пария. А крестьяне начали перешептываться, качая головой, указывая друг другу на что-то и боязливо поглядывая при этом на Момчила.

— Что стоите столбом? — закричал он. — Почему не бьете? Или хотите, чтоб я с вас начал?

— Погляди, воевода! — пробормотал Твердко.

Одним прыжком перемахнув через перила крыльца,

Момчил оказался перед парнем, который глядел ему прямо в лицо. Наклонился и повернул его к себе спиной. Красное от гнева лицо его вдруг побледнело: вся спина пария — от плеч до поясницы — была покрыта широкими красными бороздами, следами плети. Рубцы были еще свежие и ярко алели на белой, тонкой, нежной, как у ребенка, коже.

— Славно тебя разукрасили! — мрачно промолвил Момчил и долго смотрел в землю, не говоря ни слова. Глаза его горели страшным огнем; он несколько раз встряхивал головой.

— Отдайте ему рубаху и безрукавку! — сказал он наконец. — И не трогайте его пальцем!

Оба хусара и несколько крестьян помогли пари_ю одеться и даже подали ему дубину. Парень выпрямился. Лицо его было бледней, чем прежде.

— Вижу теперь, что ты знаешь, как допрашивают дуксы и севасты, — тихо промолвил Момчил. — Я прощаю тебя, побратим! Как тебя зовут?

— Богданом.

— Когда тебе надоест сидеть в деревне, приходи ко мне, побратим Богдан. Приходи — и поймешь, почему я тебя простил и назвал побратимом. С Момчилом не так-то легко побрататься.

— Спасибо, воевода, — тихо ответил Богдан, покачав головой. — Я приду, когда увижу, что ты на самом деле обнажаешь меч только за правду.

Момчил нахмурился.

— Ты опять лишнее говоришь, побратим. Или не веришь моей клятве на оружии?

— Верю, верю, воевода! Но не забудь: когда я к тебе приду, ты другим будешь. Дай бог тебе долгой жизни и здоровья. Мы увидимся.

— Ладно! — задумчиво промолвил Момчил. — Хоть ты опять дерзко разговариваешь, слова твои — добрые и разумные, поэтому

прощаю. Как у того, у вашего Обрада, знахаря. Эй, Обрад! — повернулся он к нему. — Ты что скажешь? Все сидишь, думая о своем, бледный, как постник. Молишься или ворожишь, что ли? Скажи-ка лучше, за что меня бранят крестьяне? А ты, побратим, о ком говорил мне? — повернулся он опять к Богдану, не дожидаясь ответа от Обрада.

— Обо мне, обо мне, старом Коложеге, — вмешался сам Коложега. — Бог видел, какая надо мной беда стряслась!

И он горько покачал головой.

— Так говори, старик. И клянусь: коли это правда — чужого ли, своего ли — накажу, не помилую; а коли солжешь, тебя, как побратима Богдана, в плети поставить прикажу.

— Правда, сущая правда. И Обрадко знает и Богдан... Все, все знают.

— Знаем, знаем, как не знать! — хором подтвердили крестьяне.

Коложега открыл было рот, чтоб рассказать, как вдруг послышались приближающиеся со стороны села рыдания и крики. Голос был женокий. Толпа снова заволновалась, расступилась, и из нее вышли две женщины: одна, полная, пожилая, тащила за локоть другую, молодую, которая закрывала лицо руками. Пройдя мимо Коложеги, Богдана и Обрада, они кинулись в ноги Момчилу. Молодая так и замерла неподвижно, не отнимая рук от склоненного вниз лица, а старшая, стоя на коленях, с распущенными волосами, завыла и запричитала, словно над покойником:

— 0-о-о, воевода, воевода, опозорили нас, погубили, воевода-а! Одна была у нас радость, одна-единственная, и той больше нету! Коли есть у тебя сестрица, ею тебя заклинаю! Маргида, дочка моя, сестрицей твоею пусть будет, воевода! Ведь сестру твою опозорили. ..

— Мою сестру? — воскликнул Момчил, как безумный, и лицо его побагровело.

Он наклонился, схватил женщину за руку, стал трясти ее, повторяя:

— Мою сестру опозорили? Откуда ты знаешь? Откуда?

Женщина, сбитая с толку, испуганная, опять запричитала:

— Откуда мне знать, воевода, откуда, сынок? Горькая я! Коли есть у тебя сестрица, храни ее господь тебе на радость. О Маргиде я, о дочке своей опозоренной, толкую, — прошу тебя, как за родную сестру, за нее заступиться. Ох, ох, воевода, воевода-а-а, вот до чего дожить пришлось, вот до чего-о-о, вот до чего-о-о!

Момчил выпрямился во весь рост. Большая синяя жила змеей извилась у него на лбу. Выпустив руку женщины, он некоторое время глядел перед собой, словно всматриваясь во что-то далекое, давно минувшее, но вср еще живое и ясное. Потом облегченно вздохнул, словно сбросив с плеч тяжелый груз.

— Понимаю, — сказал он наконец. — Кто-то из хуса-ров надругался над твоей дочерью.

— Да, да, воевода, — подтвердил Коложега, отирая слезу тылом руки. — Станоем звать, — из равнинных сел.

— Ох, опозорили, погубили мое дитятко! Как мне на белый свет глядеть теперь, воевода?—опять заохала женщина, а у молодой только затряслись плечи от беззвучных рыданий.

Момчил устремил мрачный взгляд на хусаров. В мертвенно побледневшем лице его* не было ни кровинки.

— Позвать сюда Станоя! — глухо промолвил он. — Подать мне его живого или мертвого!