День последний
Шрифт:
Иван Прах, перед появлением Момчила успевший сделать только шаг вперед и так и застывший на месте, не смея взглянуть на воеводу, вдруг глухо засмеялся.
— Нет над нами боярина, воевода, нету, эх! — промолвил он.
Но тут же словно испугался своей смелости и замер на месте.
— Верно, — подтвердил Коложега. — Нету боярина. Не парики мы, не отроки и не монастырские люди, мето-вяне, а вольные лесные птицы. Да вот кого хочешь из наших спроси, — все тебе то же самое скажут.
В самом деле, у Обрадова крыльца собралась порядочная толпа; сперва люди держались поодаль, потом подошли поближе
Видя, что Коложега пробует втянуть в беседу и их, они перепугались и опустили головы. Послышались только отдельные голоса:
— Коложега правду говорит.
— Верно сказал.
— Мы сами себе бояре.
Момчил окинул толпу веселым взглядом.
— Ни царю не служите, ни для боярина спину не гнете? Молодцы!
Он остановился, сверкнув глазами.
— Так что ж не угощаете меня с хусарами моими от
чистого сердца, а браните нас? Ведь мы ни гужевой повинности с вас не требуем, ни на бирках не отмечаем, сколько вы нам с сохи жита, вина и меда поставить должны. Дайте нам немного хлеба да соли, и мы уйдем подобру-поздорову. •
В толпе послышался ропот.
— Мы рады попотчевать вас хлебом-солью и чем бог послал, — испуганно заговорили крестьяне.
Но чей-то молодой смелый голос покрыл остальные голоса:
— Хоть повесь меня, хусар, а я тебе всю правду скажу. Спроси-ка у Ивана Коложеги, что с ним нынче ночью стряслось, и с' Иваном Прахом, и...
— И с моей бедной головушкой, с Проданом, — крикнул один из задних рядов.
— И у меня в избе, воевода!
Каждый осмелел от сознания, что он не один, и голоса стали раздаваться отовсюду — все громче и громче. Кое-кто из находившихся в толпе начал даже перечислять обиды, причиненные ему разбойниками. Некоторые из последних, услышав, о чем кричат, поспешно удалились. А оставшиеся на крыльце стали перешептываться, делая угрожающие жесты в сторону взволнованной толпы.
Вдруг шум смолк, как обрубленный, и крестьяне отхлынули от крыльца. Момчил быстро шагнул к самому его краю, так что, протяни он руку — так достал бы первые ряды чуйпетлевцев. Громадный рост и огненные черные глаза делали его похожим на орла, парящего над испуганным овечьим стадом. Иван Прах юркнул в толпу. Только Коложега с Обрадом остались возле поддерживающих крыльцо столбов, в нескольких шагах от грозного воеводы. Но тот как будто даже не видел их.
— Эй ты, с топором! На что жалуешься? — неожиданно спросил он, обращаясь к маленькому, тщедушному крестьянину с веснушчатым лицом и маленькими мигающими глазками.
Крестьянин на самом деле держал в руках топор и, видимо, оторвавшись от какой-то работы, прибежал сюда — послушать, о чем говорят односельчане.
Он съежился и попытался раздвинуть плечом стоявших позади, чтобы скрыться.
— Говори! — сурово приказал Момчил.
Крестьянин, прислонившись спиной к живой стене не
пускавших его, усиленно замигал.
— Да я что ж, воевода, — промолвил он, запинаясь.— Ведь я ... я ... с топором.
— Так. А что ты делаешь тут с топором?
— Начал было кол для плетня тесать, да крестьяне кликнули, ну я и пришел послушать.
— И порасспросить, что да как, и пошуметь вместе
Некоторые робко засмеялись, стали перешептываться. Сзади опять раздался тот же молодой смелый голос:
— Он только и делает, что расспрашивает да распытывает. Ему и прозвище такое дано: Пытатель. Петрунко Пытатель. Ты лучше Коложегу спроси!
Отпрянув от перил крыльца, Момчил повернулся к своим.
— Твердко, Делян! —крикнул он. — Приведите ко мне того, кто меня учить вздумал. Посмотрю я, будет ли он и вблизи таким же храбрым.
Позванные быстро подбежали к лестнице, спустились с крыльца и кинулись — один с одной стороны, другой с другой — в обход толпе, чтобы схватить дерзкого. Остальные разбойники зашумели, заволновались; а по лицу Твердка и Деляна было видно, что' им давно уже хотелось сделать то, что от них потребовали, чем слушать брань и укоры крестьян.
— Погодите, погодите, хусары! Я сам выйду к вашему воеводе, — послышался тот же голос.
Крестьяне зашевелились. Было заметно, что кто-то из задних пробирается вперед. Наконец толпа расступилась, и, выйдя из ее рядов, у самых перил Обрадова крыльца остановился, вытянувшись в струнку, молоденький парнишка — тощий, кожа да кости, с желтоватым лицом, но с острым взглядом серых глаз, вперившихся, не мигая, в глаза Момчила. Парень был в расстегнутой на груди, измятой руба,хе; нечесаные волосы нависли у него над лбом; в руках он держал дубину; с плеч его сползала бурка.
— Вот я, — промолвил он, опершись на дубину. — А храбр или нет, смотри сам.
Момчил впился в него ястребиным взглядом.
— Кто ты и чей? — наконец тихо спросил он.
— Кто и чей? Да как все мы: чуйпетлевец. А ты что— севаст или дукс 1 чтоб меня допрашивать? — смело ответил парнишка, высоко подняв голову. — Они злодеи, а ты вдвое хуже их. 12
— Ты что же — стаивал перед дуксами и севастами? Знаешь, как они допрашивают? — медленно промолвил Момчил, не сводя с него пристального взгляда.
— Может, и стаивал, — был короткий ответ.
— А знаешь, как они допрашивают, чтобы заставить правду говорить?
— Тоже знаю. И ни их, ни тебя не боюсь.
Момчил пошевелил губами, так что белые зубы блеснули из-под густых черных усов.
— Я не севаст и не дукс, — твердо промолвил он. — Но в этих лесах попадись мне сам царь Иван-Александр, и ему не прощу обиды. Ты слышишь, парень? Я — Момчил из Родоп, беглый отрок, лесовик и разбойник с большой дороги! Эй, Твердко, Делян, подойдите сюда! — обернулся он к ним. — Вы были при том, как мы схватили того боярина, севаста, с бельмом на глазу, и пытали его в его собственной башне?
— В Липовице? Были, были, — воскликнули они, и какое-то жестокое, холодное выражение появилось на их бородатых лицах. — Мы его спрашивали, как он наказывает за побег, за порчу, за конокрадство, и как он нам рассказывал, так мы его и пытали. Сильный был человек, что и говорить!
— А за непокорность и злой язык — помните, что полагается?
— Помним, помним. Мы ведь тогда с того и начали.
— Ну так вот и этому буяну покажите, что здесь в лесах Момчил — не то что севаст или дукс, а сам царь, базилевс. И вы все это знайте! — прибавил он, грозно глядя на молчаливых, притихших крестьян.