День последний

Загорчинов Стоян

Он проворно вскочил на рыжего коня и, резко повернув его к Фряжскому городу, так сильно дернул поводья, что конь встал на дыбы. Но всадник словно прирос к седлу; ноги его впились в ребра животного, как пиявки. Глаза его еще раз стрельнули в монахов из-под надвинутой собольей шапки и растрепанных ветром седых кудрей.

— Многая лета, многая лета... Славьте Сару, во Христе благоверную, новообращенную царицу, самодержицу всеболгарскую и греческую, — с хриплым смехом злобно вскрикнул боярин Белослав.

Прежде чем смущенные монахи успели

опомниться, он пришпорил коня, и тот помчался вниз по крутому склону. Искры так и брызнули из-под копыт; плащ алла-гатора затрепетал, как крыло, в окружающем Балдуи-нову башню сумраке.

Монахи переглянулись с отцом Герасимом, слуги и ремесленники зашептались. Один слуга, высокий и стройный, повернулся к конюху, который не последовал за своим господином, а, стоя на месте, глядел в ту сторону, куда скрылся старый владетель.

— Больно сердит на царя твой хозяин. Злобится, видно, что аллагатором быть перестал, как при покойном Шишмане был. А ты почему не поехал за ним, конюх?

— Какой он мне хозяин? Я и знать-то его не хочу, — возразил тот и перестал глядеть вслед уехавшему. — Мне жеребца жалко. Славная скотинка пропадает.

— Разве это не его конь? — с любопытством спросил слуга, а остальные сгрудились, чтоб лучше слышать.

— Откуда у него такому быть? .. Боярина Панча лошадка.

— Старика Панча? Протосеваста?

— Понятно, его. А то чья же? У кого же еще такие огневые жеребцы? —ответил конюх, кинув гордый взгляд на собеседника.

Лицо у конюха было круглое, как подсолнечник, кругом обросшее косматой и щетинистой черной бородой.

— Неужто у протосеваста украл? — вмешался отец Герасим, позабыв в эту минуту все свои тревоги.

— Нет. Сам боярин дал его аллагатору — по соседним крепостям и селам ездить. Теперь вот из Сергювца едем.

— Ну, — воскликнул толстяк, — ежели сам протосе-васт лошадкой его снабдил, чтобы всюду разъезжать да царя корить-хулить, видно, сам Панчу маленько не в себе!

— Скажи, преподобный отец, а насчет С ары, насчет еврейки-то, про которую^ сумасшедший боярин толковал, — правда или нет? — робко спросил один из ремесленников.

Немного помолчав, будто не сразу поняв вопрос, отец Герасим громким голосом бойко ответил:

— Царская воля — божья воля! Все — у ног земного владыки, христиане, и что он ни содеет, на том почиет благословение господне. Недаром и в евангелии сказано: «Ходите по царскому пути, по божьему пути». Аминь!

— Аминь! — повторили остальные монахи.

Ремесленник больше не раскрыл рта.

— В себе протосеваст или не в себе, это дело не мое, а государево, — только тут возразил конюх. — Для рабов и слуг своих он предобрый, а для царя — то сам царь знает и бог с небес видит. Я о другом болею: ушел от меня жеребчик, ушел, вот горе! Ведь я его с рожденья в ыхаживал.

Он сел на камень и, качая головой, что-то забормотал.

Отец Герасим открыл было рот, чтобы что-то сказать, как вдруг по ту сторону ворот послышался топот многочисленных

копыт и позвякивание оружия. Из решетчатого окошка башни высунулась голова того же воина.

— Вот кастрофилакт! — крикнул он.

Загремели железные болты, обе створы ворот затряслись, медленно-медленно пошли врозь и, наконец, раздвинулись. В расширяющемся проеме показался свет факела. Державший его воин чтоло говорил дородному русому боярину на белом коне; конь фыркал и бил копытом о каменную мостовую. Когда ворота открылись настежь, позади боярина обнаружился целый отряд конницы. На шлемах и латах всадников плясали красными змейками отсветы факела и горевшего внутри башни огня. Уже почти совсем стемнело, так что лица всадников были чуть видны.

Боярин на белом коне, выслушав воина, выпрямился и поглядел на монахов и ремесленников. Слегка тронув коня, он подъехал к самому окошку; воин с факелом последовал за ним. Пламя лизнуло оконную решетку, оставив на стене черный след. Глаза боярина забегали по группе горожан, словно кого-то ища.

— Войдите, горожане! — ласково промолвил кастро-филакт. — А где боярин, о котором ты говорил, Игнат?— спросил он воина с факелом.

— Рассердился и не стал ждать, — ответил вместо последнего тот, что смотрел из окна.

— Ну, это его дело! — сказал боярин и опять окинул взглядом группу ожидающих.

Монахи, в том числе и отец Герасим, пришли в движение. Кланяясь кастрофилакту, они стали входить в ворота. Шествие замыкал Теодосий верхом. Вдруг кастро-филакт вздрогнул, быстро наклонился, схватил факел и приблизил его к Теодосию.

— Алдомир! Теодосий! Отец! — радостно' воскликнул он, чуть не уронив факел на землю.

Но воин успел подхватить.

Кастрофилакт подъехал вплотную к Теодосию.

— Это ты, ты, милый! Я тебя узнал. А ты меня, видно, не помнишь? — прибавил он, заметив не без огорченья, что лицо Теодосия совершенно спокойно.

— Я — Костадин, Костадин, сын протоспатора Симеона. Помнишь? Мы с тобой вместе играли когда-то. Ты и в то время был такой же тихий, смирный, — продолжал он дружески.

— Теперь вспомнил, — с улыбкой промолвил, наконец, Теодосий. — Пути господни неисповедимы, Костадин. Дал бог опять свидеться! Радость великая!

Кастрофилакт хотел было обнять друга детства, но, видимо смущенный его рясой, наклонился, чтобы поцеловать ему руку.

— Все-таки узнал меня, милый! Спасибо тебе! — растроганно промолвил он.

Теодосий выдернул руку, притянул его к себе и поцеловал в лоб.

— Да благословит тебя господь, Костадин! Да пошлет он тебе довольство и счастье! — сказал он.

По лицу статного кастрофилакта пробежала тень.

— Довольство и счастье, милый Теодосий? — переспросил он задумчиво и вздохнул. — Дай бог, дай бог!

Потом, въезжая рядом с Теодосием под свод башни, уже веселее прибавил:

— Едем скорей! Меня царь ждет. Сегодня ты — мой гость, я тебя не отпущу. И сестра твоя Елена тоже в Царевце.