День последний
Шрифт:
— В темницу, в темницу! Ну, ведите же меня! Дедушка, дедушка! — вдруг воскликнул он, поглядев на старого боярина, который не двигался с места, и тут только слезы хлынули у него из глаз.
Так как руки его были связаны, он не мог отереть эти слезы: они потекли по его красивому лицу прямо на одежду.
— Ты сердишься, что я опять набедокурил?
Протосеваст поглядел на него долгим мутным взглядом, сделал шаг по направлению к нему и еле слышно промолвил:
— Весь в меня, сумасшедший!
Он хотел улыбнуться, но вдруг выпустил посох и повалился навзничь на плиты двора.
— Дедушка! Милый! —как безумный, закричал Иг-рил.
Хоть
Первый склонился над двумя трепещущими телами Теодосий. Слегка отстранив рыдающего подростка, он поднял голову боярина. Она тяжело завалилась назад, взгляд был безжизненный. Теодосий закрыл мертвому глаза, сложил ему руки крестом на груди, перекрестил его.
— Приими, господи, душу новопреставленного раба твоего Панчу! — тихо промолвил монах и, опустившись на колени, стал читать молитву.
Окончив, Теодосий вытер краем рясы заплаканные глаза и встал. Первое, что он увидел, было доброе лицо кастрофилакта.
— Что, Теодосий? Что, милый? — спросил Коста-дин. — Протосеваст помер?
Теодосий ничего не ответил. В душе его опять поднялся вихрь, промелькнули, как во сне, счастливые лица Иоанна-Александра и Сары, а возле них, повергнутые наземь, в покрытых пылью одеждах — царица-инокиня, старый протосеваст и хорошенький юный Игрил. «Что станется с бедным ребенком в темнице?.. Палачи задушат его и кинут тело в Янтру», — пронзила сердце
Теодосия страшная мысль. И ему стало так мучительно тяжело, что он забыл и о себе, и о Елене, и о том, что теперь ночь, а в Царевце никому не до печали и слез.
Он не слышал громкого благовеста, вдруг раздавшегося с колокольни царской церкви.
6. НОЧНЫЕ ТЕНИ
Над зубцами Балдуиновой башни взошла, вся красная, луна, явившись словно для того, чтобы придать, хоть и с опозданием, особую важность словам Панчу о христианской крови, которая прольется на юге. Скоро, однако, она начала бледнеть, утратила свой зловещий вид и мирно засияла на небе, поднявшись высоко над крепостными бойницами. Словно за время ее восхождения по небосклону из нее вышел весь красный сок, как из спелого гранатового яблока, в которое воткнули нож. Пройдя чистое пространство, она спряталась за густое облако, похожее на щит. Середина облака потемнела, а края его засверкали, словно обшитые золотым галуном. Между облаком и луной, подгоняемыми, казалось, одним и тем же попутным ветром, началось недолгое, но веселое состязание. То луна, выглянув из-за темной облачной пелены, на миг озаряла сонный Царевец и гребни речных волн, то, в свою очередь, облако, разорвавшись, протягивало вперед черную руку и заслоняло небесное око.
За этим состязанием внимательно следил всадник, спускавшийся по узкой дороге между рекой и лесистой окрестностью Девичьей крепости. Он ехал издалека, так как конь его был весь в мыле и хромал на правую заднюю ногу, хлопая полуоторванной подковой. Кто был этот всадник и каков из себя, нельзя было разобрать, так как он весь, с головы до пят, был закутан в похожий на пастушью бурку темный плащ, скрывавший его одежду. А когда он оборачивался назад, чтоб посмотреть на луну, видно было только несколько кудрявых прядей волос да тонкий нос с горбинкой.
Но глядел он не только на небо. Время от времени взгляд его устремлялся и за реку, к Царевцу, скользя от огней к освещенным окнам дворца. Переезжая вброд Ксилохорский ручей, он подождал, пока конь напьется холодной воды, а сам в это время долго смотрел на крепость, тревожно вслушиваясь в
Неизвестный зашагал вдоль ограды св. Димитра и стены нижнего города, спускавшейся с самого высокого места Трапезицы к Янтре. Войдя в проход между Трапе-зицей и Гарваном, в тень, отбрасываемую крепостью, он пошел как будто спокойнее. Дальше дорога поворачивала налево, к Трапезице, склоны которой казались совсем черными. Вскоре неизвестный подошел к группе слабо освещенных низких домишек, ютившихся у самого берега Янтры и принадлежавших к Жидовскому селу, местожительству еврейских купцов и ювелиров.
Миновав несколько кривых уличек, путник остановился возле одной халупы, крупнее других по размерам и лучше освещенной. Ее окружал высокий крепкий забор. Ворота были приоткрыты. Путник толкнул их, вошел сам и ввел коня.
Он был здесь, видимо, не впервые, так как не стал раздумывать, куда ему идти, а без колебаний зашагал по дорожке, вымощенной неровными плитами. Дорожка привела человека и лошадь к цели; это была пристроенная к стене конюшня. Просунув голову в окно, неизвестный увидел при свете месяца привязанного к яслям черного жеребца под высоким красным седлом, как на боярских конях. Почуяв товарища, жеребец поднял голову и вытянул шею к окну; потом с тихим ржаньем опять отвернулся и стал жевать сено. На лице путника выразилось изумление. Не теряя времени, он ввел и свою лошадь в конюшню, привязал ее к яслям, положил ей сена. Потом вышел из конюшни и затворил за собой дверь.
Минуту постоял, размышляя; потом поднял голову, прислушался: где-то близко скрипнула дверь, послышался разговор. Говорили двое. Путник, прижавшись к стене, стал осторожно приближаться. Таким способом он добрался до низкой двери, пробитой в сводчатой каменной нише, к которой вело несколько круглых ступеней. Дверь была полуоткрыта, и на пороге, спиной к путнику, стоял какой-то человек, освещенный из внутреннего помещения глиняным светильником, который высоко держала старческая рука. Человек говорил вполголоса. Роскошный, хотя поношенный зеленоватый плащ и торчавший из-под плаща меч говорили о том, что это боярин. Да и голос его звучал повелительно, высокомерно. Его собеседника, с того места, где притаился путник, не было видно, но последний как будто вовсе им и не интересовался, а смотрел только на боярина, внимательно, напряженно ВСлушиваясь в то, что тот говорит.
— Триста генуэзских дукатов будто три тысячи даешь, разбойник! А знаешь, зачем я в Валахию к Иванку Басарабу еду? — сердито говорил боярин, бренча кошельком, будто пересчитывая деньги.
Другой голос, тихий, старческий, ответил что-то, но что именно, нельзя было разобрать.
— Насчет того, что ты беден, рассказывай кому хочешь, только не мне. Беден! Да у тебя по кафтану даже блохи позолоченные да посеребренные прыгают, — продолжал боярин, перестав бренчать дукатами; видимо, он спрятал кошелек за пазуху. — Ну ладно! Довольно об этом. Приеду, верну тебе вдвое, втрое. Что, не веришь? Неужто заклада не довольно?