День последний

Загорчинов Стоян

— Сестра моя в Царевце? — удивился Теодосий, строго взглянув на боярина. — В отцовском доме запах ладана не успел выветриться после похорон, а она уж его покинула!

Они выехали из-под свода, и ворота за ними закрылись. Монахи, с отцом Герасимом во главе, слуги и ремесленники, снова сбившись в кучу между всадниками, беседовали с ними. Факел некоторое время качался вверх и вниз, потом застыл на месте. Державший его воин подошел к кастрофилакту.

— Что делать с горожанами и монахами, воевода? — спросил он, бодро глядя в глаза боярину.

Тот немного подумал.

— Царским приказом воспрещен вход

в Царевец и выход из него сегодня ночью, — тихо промолвил он. — Всем без исключения: от великого боярина до последнего отрока... Вот что, Игнат: оставь их в башне. Пусть они вашими гостями будут. А завтра, как только зазвонят к заутрене, выведи их через Малые ropvra и отпусти по домам. Накормите их, напоите, как полагается. Царь хочет, чтоб вы веселились. Вам принесли вина?

— Принесли, принесли! —весело ответил воин. — Да здравствует царь! — воскликнул он.

— Да здравствует Иван-Александр! — закричали остальные воины, высыпавшие из башни в таком же веселом настроении.

— Да здравствует и новообращенная царица! — вдруг послышался дерзкий голос.

Остальные переглянулись, засмеялись, стали перешептываться, поглядывая на воеводу.

Кастрофилакт внимательно посмотрел на них.

— Не спросивши броду, не суйся в воду, Продан,—промолвил он. — Не к месту речь твоя. Какой царице здравствовать, не знаю, а только ваше дело нынче ночью одно— кричать: «Да здравствует Иван-Александр!» Слышите?

— Слышим! Слышим! — отвечали воины.

Махнув рукой в сторону башни, боярин направил коня к темному проходу, отлого поднимающемуся в гору между двух стен. Одной рукой он взялся за поводья своего коня, другой — за поводья Теодосиева.

— Едем, милый, — сказал он своему мотчаливому спутнику. — Ты слышал, каков царский приказ? Хочешь не хочешь, придется тебе ночевать в Царевце. А почему сестра твоя Елена здесь, об этом ты узнаешь и от меня и от нее. Все узнаешь, все.

Теодосий ничего не ответил. Белый жеребец кастро-филакта и покрытый пылью вороной конь Теодосия дружно зашагали по дороге; остальные всадники двинулись за ними. Слева от прохода обозначились очертания темного холма, увенчанного белым зданием. Вдруг наверху ударил колокол. В сгустившемся ночном мраке звон этот прозвучал одиноко, странно. Через мгновенье издали ему ответил другой, более звонкий и радостный.

б. В ЦАРЕВЦЕ

Первый колокол находился на высокой белой колокольне, при виде которой Теодосий не удержался от слез, а второй принадлежал дворцовой церкви св. Петки. Вскоре к их пению присоединили свои голоса колокольни нижнего города. По звуку и направлению можно было различить, какой церкви принадлежит тот или иной голос. Почти тут же рядом, за патриаршей церковью, раздалось низкое гуденье Сорока мучеников, а откуда-то издалека долетал частый певучий перезвон св. Димитра, за рекой, и Митрополичьей. Некоторое время колокола звучали то хором, то один за другим, потом стали замолкать в том же порядке, как начинали, и продолжал звонить только колокол св. Петки, взывая к кому-то мерными, торжественными ударами. И словно по данному знаку, на крепостных башнях вспыхнули яркие огни, взметнув красные языки в темную синеву ночного неба.

Когда кони выехали вместе к подножию холма, боярин Костадин выпустил поводья Теодосиева коня. Здесь дорога как раз огибала колокольню церкви Вознесения

Христова. В церкви и в самих патриарших палатах дрожали огоньки. А впереди, там, где находился царский дворец, алым заревом играло сияние сотен свечей и факелов. Меж темных ветвей виднелись тут освещенные окна, там кусок крепостной стены, по которому бродили тени. Ночь была тиха, но временами с Янтры тянуло холодом и ветер доносил глухое клокотанье реки.

— Брат Теодосий, — тихо промолвил кастрофилакт, указывая на дворец впереди. — Ты слышишь колокол? Знаешь, что совершается нынче ночью в Царевце?

Он вздохнул и, не дожидаясь ответа, воскликнул:

— Счастлив ты, счастлив и блажен! С ангелами и праведниками божьими беседуешь. Что подумал, то у тебя на устах: ты не пятнаешь сердца своего греховными помыслами и делами. А я-то, горький!

Он остановился, прислушался.

— Едем, Теодосий! Пора. Царь не может без меня. Да и патриарх, кажется, вышел из дворца, к святой Петке идет. Верно, крещение окончено.

Потом, наклонившись к Теодосию, стал шептать ему на ухо:

— Раз уж я начал, расскажу все. Слышал ты о Саре, еврейке, по которой царь вот уж полгода с ума сходит? Да что я спрашиваю! Откуда тебе знать? .. Так вот, сегодня ее во дворце крестят; там и владыка со всем своим клиром, и логофет ¹ Филипп с женой — крестные отец с матерью, и кого только нет! .. Как обряд кончится, царь пойдет с ней к святой Петке — венчаться и на царство свою молодую жену короновать. Еврейка на болгарском престоле! Где это слыхано? Где это видано?

— Да, Костадин, в великий соблазн впал царь Иоанн-Александр! — промолвил, помолчав, Теодосий. — Но неужели нет благочестивых мужей, чтоб удержать его, вразумить? Что же смотрят великие бояре?2 Что смотрит патриарх?

— Что смотрят, спрашиваешь? —опять зашептал с горечью боярин. — Позавчера Боярский совет и патриарх не дали царю развода с первой женой, и бояре отказались признать еврейку царицей. А сам царь молчал, не гневался ни на кого, словно тихий ангел его осенил. От страха ли, от стыда ли он и Сару из Тырнова услал. Но знаешь, Теодосий, чем кончилось? Пока все вместе держались — сильны были, а разделились — другим ветром подуло. Кому царь пронии увеличил, кому подарки ^{33 34} послал; кто малодушней, того Душаном, зятем своим, припугнул, а легковерных и простой народ застращал тем, что от престола отречется и в монастырь уйдет. Один только не склонил израненной в честном бою седой головы своей: протосеваст Панчу. Говорят, заперся у себя дома на Трапезице — не ест, не пьет. Того и гляди заболеет с горя.

— А ты, Костадин? — спросил Теодосий.

Кастрофилакт, тяжело вздохнув, опустил голову.

— Что же мне делать? Идти против царя? Бунтовать народ? — еле слышно возразил он. — А что будет с государством, с Болгарией? Или лить воду на мельницу сербиянки Неды? Думал я, думал, голову себе ломал и в конце концов решил: с ним беда, а без него еще хуже! Да и дал Ивану-Александру клятву верности. И слово свое сдержу, — выпрямившись, уже громко прибавил он. — Но тяжко мне. И прежнюю царицу жаль. Нынче же ночью, когда царь венчается, колесница доставит ее в женскую лавру Пресвятой богородицы Темнис-ской. Вчера — царица, сегодня — инокиня!