День последний
Шрифт:
и драгоценными каменьями. Все ее тело было завернуто, словно в лист, в длинный алый плащ на желтой подкладке, с крупными сапфирами вместо пуговиц. Маленькие ножки в черных башмачках выглядывали из-под сборчатого платья. Но в то время как на царе тяжелые богатые одежды сидели свободно, легко и удобно, на ней они производили впечатление чего-то непривычного, стесняли ее, как ребенка новый костюм. Но ее тяготил и обременял не только царский наряд. Ее голову еще не украшала корона, но в гладко причесанные волосы были вплетены три нити мелкого жемчуга, обвивавшиеся и вокруг шеи. Уши ее казались совсем маленькими благодаря большим звездообразным серьгам, осыпанным жемчужной пылью, от одного уха до другого тянулся серебряный подбородник. При каждом
Наконец патриарх окончил свою речь. Сара наклонилась и горячо поцеловала поднесенное им распятие. Потом подняла голову и окинула взглядом разноцветное море плащей, священнических облачений и позолоченных лат. Взгляд этот был такой же боязливый и в то же время гордый, как тогда на дороге, при встрече с Теодо-сием и отцом Герасимом.
Царь и Сара спустились по ступенькам и медленно пошли за патриархом, который пятился лицом к ним, непрерывно им кадя. За царской четой толпились воеводы, бояре, царедворцы обоего пола — один другого нарядней, пышней разодетые. Особенно бросалея в глаза коренастый, толстый боярин в зеленом плаще, гордо выступавший позади царя. Рядом с ним шла такая же толстая и разряженная боярыня, неся на золотом подносе корону царицы. Это .были посаженые родители царской четы и крестные родители Сары — логофет Филипп с женой Деспиной. ^
Глядя из-за монашеских спин на счастливые лица Иоанна-Александра и Сары и напрасно ища среди воевод кастрофилакта Костадина, Теодосий чувствовал, что силы оставляют его. Он представлял себе, как он закричал бы, как все обернулись бы к нему, как после первого же его слова царь приказал бы запереть его, объявив сумасшедшим. «Да и в самом деле, надо быть сумасшедшим, чтобы думать, что царь отошлет еврейку обратно в Жидовское село пересчитывать отцовские червояцы, а сам посыплет пеплом главу», — говорил он себе, в то же время обвиняя себя в трусости, малодушии. Однако он чувствовал, что не страх, а какая-то другая причина мешает ему произнести перед владыкой земные слова обличения. «Я отвык от людей, от людской сутолоки, — размышлял он, качая головой. — Одно дело молиться о прегрешениях человеческих, другое — быть судьей в их делах». Когда звучал тот страшный голос и ему казалось, что грех, совершенный Иоанном-Александром, навлекает небесное возмездие на Тырново и болгарский народ, все было ясно: он знал, что ему делать, что говорить. А теперь — иное дело. Царь и Сара стояли перед ним во плоти; они казались совсем другими: земньши, близкими; поэтому корить и обличать их было гораздо труднее. Сколько он ни вематривался в лицо царя, на нем нельзя было прочесть, ничего, кроме обычных человеческих грехов. Да и Сара не производила впечатления иноверки: хорошенькое девичье личико ее так мило краснело от посторонних взглядов.
Вдруг в толпе произошло движение, все вытянули шею, стараясь что-то получше рассмотреть.
— Панчу, Панчу протосеваст, — послышались голоса.
Теодосий поглядел на царскую чету и чуть не вскрикнул от радости: боярин Костадин, наклонившись, что-то говорил на ухо царю, а тот, нахмурившись, глядел налево, в сторону неосвещенной части дворца. Оттуда подходил высокий старик в темносиней боярской одежде, без шапки. Это в самом деле был протосеваст Панчу, но до того изменившийся, одряхлевший, что в нем трудно было узнать того самого боярина, который испугал Михаила-Асеня своим пророчеством на постоялом дворе у Большого рва. Правой рукой он опирался на высокий посох, а левую положил на плечо четырнадцати — пятнадцатилетнего подростка с круглым румяным, как петровское яблочко, лицом и шустрыми, задорными глазами. Только взгляд у старого боярина был такой же прямой и острый, как прежде, да над бровью все так же алел шрам старой раны.
В десяти шагах от царя протосеваст остановился, снял руку с плеча хорошенького мальчика и поклонился.
— Вот я, царь! — произнес он голосом,
И, сняв с пальца правой руки крупный перстень, он отдал его подростку. Тот покорно отнес перстень царю и с поклоном вернулся на свое место.
— Не искушай бога и царя, Панчу! — заговорил толстый красный логофет Филипп, с трудом переводя дух через каждые два-три слова. — У царя есть верные слуги... чтоб удалить тебя из крепости... ежели будет на то воля самодержца ... Ступай своей дорогой! Не задерживай свадебной процессии!
Панчу вперил в него свой острый взгляд.
— Не бога искушаю я, а тебя, Филипп, и великих бояр, слово свое не сдержавших! Пусть сам господь судит вас на праведном суде своем! Мой путь — божий путь, и вы мне не указ. А ты, Александр, — повернулся он к царю, — решай, погибнуть мне или жить вдали от Царевца. Что я тебе в совете говорил, на том и ныне стою: введи пресветлую христолюбивую царицу Теодору в покои свои, а эту женщину отошли туда, откуда пришла, как честь и вера православная повелевают.
Он поднял посох и указал им на Сару, ни на миг не' спуская глаз с Иоанна-Александра. Сара, побледнев, испуганной птицей прильнула к мужу. Царь наклонился и что-то сказал ей; жена логофета тоже стала ей что-то говорить, кидая злобные взгляды на старого боярина.
— Стыдно, стыдно, Панчу! — послышались крики в толпе бояр, и шитые золотом, драгоценные плащи зашевелились.
Иоанн-Александр поднял голову.
— Не будь ты так стар, протосеваст, и не имей вот этой раны на лбу, нынче же ночью за такие речи полетел бы стремглав в Янтру, — спокойно, но твердо промолвил царь. — Ступай в башню! Завтра узнаешь мою царскую волю.
— Завтра, Александр? — возразил Панчу и остановился. — Когда взойдет солнце, не будет больше прото-севаста и боярина, а только чернец и раб божий. Великая лавра Сорока мучеников станет моим убежищем.
— Что ты грубишь царю, старик? — послышался суровый голос протовестиария Раксина, который только что вышел, один, паследним из дверей, глядя на Панчу сердито, враждебно, как в горнице Хубавелы. — Коли ты бунтовщик и смутьян, воины тебя и из царской пресвятой лавры вырвут. А другого такого бунтовщика и смутьяна еще свет не видывал! Прикажи, царь, — обернулся он к Иоанну-Александру с поклоном, — прикажи тотчас бросить его в темницу! Панчу был у прежней царицы и о чем-то с ней говорил! Ее протокелиот 35 Драган клятвенно уверяет, что он уговаривал ее не идти в монастырь, а бежать к ее отцу Иванку Басарабу в Валахию.
— С чьего ведома ходил ты к Теодоре, протосеваст?-спросил Иоанн-Александр, грозно глядя на боярина.
Царь даже в лице изменился: прежде румяный, он вдруг пожелтел, как сухоцвет.
— Эх, царь! Кабы ты видел, как царица целует детей своих, как убивается, у тебя сердце сжалось бы, — после небольшого молчания ответил Панчу, качая головой. — Как в писании сказано: «Голос слышен в Раме; Рахиль плачет о детях своих и не мож<ет утешиться». Да, Александр, я был у царицы. А почему бы мне не быть? Ничего я ей не говорил, а только горе ее почтить хотел. Игрил, Игрил, где ты? — вдруг крикнул старик, ища глазами миловидного отрока и не находя его возле себя.
На лице старика выразилось беспокойство. У него, видимо, даже ослабли колени, и это заставило его сильней опереться на посох. Но он опять обернулся к царю, который говорил о чем-то с Филиппом.
— Какова бы ни была твоя воля, Александр, я буду ждать ее в башне. Только еще одно выслушай от старого протосеваста. Крепко держи скипетр и не разделяй силы Болгарии! Скоро, скоро они понадобятся, да будет господь нам защитой! Кровь, кровь польется, христианская кровь! С юга надвигается гроза...