День последний
Шрифт:
Старческий голос опять что-то произнес.
— Заплатить тебе? За что? За кислятину, которой ты меня потчевал вместо вина? Или за прелое сено для коня? Убирайся к черту, старый колдун! Ты думаешь, я не знаю, какие у вас тут ведьмовские дела творятся и бесовские игрища по ночам? Или воображаешь, что ежели одна из ваших иудеек теперь царицей стала, так аллагатор Белослав тебя испугался? — уже крича, закончил боярин, тот самый, что бранился со стражей у ворот Царевца.
С сердитым ворчаньем аллагатор спустился по ступеням и направился к конюшне. Он прошел возле самого путника, не заметив его. Как только' он завернул за угол дома, путник кинулся к ступеням, одним
— Ай! Арон! — испуганно воскликнул старик, обернувшись, и хотел было скрыться в находившуюся в глубине комнаты узенькую дверцу. Но путник схватил его за полу широкого пестрого кафтана, оттащил подальше от обеих дверей и быстро захлопнул входную, а на маленькой опустил щеколду. При этом плащ соскользнул с плеч путника. Он остался в короткой кожаной одежде, расшитой синим галуном.
Это был крепкий, широкоплечий юноша, в рыжих кудрях, с веснушчатым лицом. Страшная бледность его объяснялась, быть может, гневом, но, возможно, это был обычный цвет лица. Немного раскосые, но прекрасные блуждающие глаза его горели темным, злым огнем. В левом ухе было продето медное колечко, а у пояса на железной цепочке висел широкий кривой мясиичий нож. Обнаженные до локтей руки пестрели изображениями звериных и драконьих голов.
Насколько молод и силен был юноша, настолько же старым и дряхлым выглядел его собеседник. Борода у него была такая длинная, что он засовывал ее за широкий, расшитый позументами пояс, который стягивал его пестрый, пышный на груди и плечах кафтан. В этой просторной одежде тощее тело его двигалось словно костлявый палец в большом перстне, а лицо наполовину скрывала белая повязка с черными крапинками, из-за которой торчал большой мясистый нос.
Странен и необычен был также вид комнаты, маленькой, низкой, загроможденной множеством полок и лавок, заваленных молотками и пилами, цветными стеклами, позеленевшими старинными запястьями, всевозможными весами — от самых маленьких до самых крупных — и множеством других предметов. Мерцающий светильник не позволял все рассмотреть, но там были и стенные шкафы, и темные ниши, полные всякой одежды, оружия, воинских доспехов, посуды. Пахло старьем, плесенью, густыми благовониями, которыми были пропитаны наряды.
Старик успел кинуться к столику, на котором блестело несколько больших золотых монет. Он схватил их в горсть и сунул к себе за пазуху.
Наконец юноша заговорил.
— Симантов бен-Аззаи! — гневно промолвил он. — Пять месяцев прошло. Я пришел за обещанным.
— Ай, Арон! Арон! — снова заохал старый еврей и, сжав свое лицо ладонями, закачал головой, словно у него болел зуб. Но глаза его рыскали между сердитым собеседником и маленькой дверью.
— Сара! Где Сара? — вдруг крикнул Арон.
Старик перестал качать головой и осклабился. Губы
его обнажили два черных зуба, острых, как шила.
— Ох! Испугал же ты меня, Арон, испугал старика. Я подумал: сейчас Арон вынет нож и зарежет доброго старого Симантова, который еще отца его, Моисея, знал и о дедушке его слышал. Хе-хе!
— Мне не надо твоих денег. Не стану я из-за них нож свой марать! — возразил юноша, поняв, о чем говорит старик. — Не отдам Сару за все твои дукаты, червонцы и золотые. Где она, говори! Приведи мне ее — и можешь идти, куда вздумается. А иначе — ножом в бок!
Поглядев на старика зловещим взглядом, Арон поднял кривой нож. По блестящему лезвию скользнула светлая полоска.
—
— А кто в мидраше? — невольно понизив голос, осведомился Арон и, в свою очередь, устремил взгляд к маленькой двери.
— Равви Шемайя, Гамалиил и старейшины.
— Что они там делают? — спросил юноша уже с тревогой в голосе. — Сегодня суббота.
— Ворожат!—тихо ответил Симантов, оглядываясь по сторонам.
Лицо Арона омрачилось.
— О чем ворожат? — глухо промолвил он. — Окажи, скажи, Симантов! Ты что-то скрываешь. Даже в Борце говорят о том, что царь Александр женился на красивой еврейке и сделал ее царицей. А кто же из наших девушек красивей Сары? Сим антов, Симантов! Я -триста голов овец и сотню телят купил, сегодня пригнать хотел. Да бросил и овец и телят, чтобы только увидеть Сару! Вот как дорога мне внучка твоя! Приведи мне ее сейчас, хоть в одной рубашке, — и я женюсь на ней. Не надо мне ни денег, ни приданого.
Он замолчал, в глазах его заблестели слезы.
— И боярин, который сейчас с тобой разговаривал,
тоже о царице-еврейке толковал. Коли это не Сара, кто же тогда? •
— Арон, Арон, — пролепетал старый еврей, снова закачав головой. — Я знал отца твоего и о деде твоем слышал. Не сердись на старого Симантова!
Он остановился и опять испуганно оглянулся по сторонам, как будто его могли услышать.
— И Сара и не Сара! —таинственно прошептал он.
Арон вздрогнул; глаза его налились кровью и словно
выступили из орбит. Он занес свой нож над головой старика, бормоча какие-то непонятные слова. Бедный Си-мантов совсем обезумел и онемел от страха; и чем ниже опускался над ним нож, тем меньше, тщедушнее, безжизненней становилось его тело, словно он старался укрыться в окладках своей широкой пестрой одежды, исчезнуть в них.
Но Арон опустил нож; оттолкнув старика к стене, он открыл маленькую дверь и ринулся в нее. Потом захлопнул ее, прижался к ней спиной и стал рассматривать, что делается во внутреннем помещении.
Оно было не больше первого и как будто еще темней; в глубине его висела завеса из плотной темной материи, сквозь которую был виден огонь светильников; из-за завесы слышался какой-то глухой говор, словно там молилось много народу или что-то читали вполголоса. Арон, не долго думая, загородил дверь несколькими стульями — их много стояло в комнате рядами — и отдернул завесу.
Вторая горница была просторная, высокая, немного узкая, но длинная, похожая на гроб. Перед окнами, находившимися под самой крышей, горели сальные свечи. Они не столько' освещали, сколько коптили, и от их чада и горящего жира было душно и пахло паленым. А посреди горницы, прямо на полу, покрытом цыновкой, горели две глиняные лампады. Возле этих двух ярких огней сидели кружком на корточках двадцать старых-престарых евреев. Длооные белые бороды и широкие одежды — пестрые, с пышными рукавами — придавали им всем одинаковый вид, словно это сидел один человек, повторенный много раз, в бесчисленных воплощениях. Их внимание было так поглощено каким-то лежащим в центре круга предметом, что они не слышали и не видели вошедшего. Их освещенные снизу лица выражали удивление и благоговение. В глубине горницы был киот, скрытый синей занавеской с шестиконечной звездой; перед ним горел ссмисвечник. Числом семь определялось и расположение свечей под окнами: семь с левой стороны, семь с правой. Из-за низкой перегородки в правом углу доносился шум раздуваемых мехов, и что-то шипело там, словно кипящее масло.