День последний

Загорчинов Стоян

— Коложега, — ответил Богдан уже другим, ленивым голосом, словно ему не хотелось рассказывать. — Я в Чуй-Петлеве больше года не был. А при мне там случились большие перемены. Твой Станой всех мужиков с толку сбил; стали они вместе с Коложегой не только на охоту ходить, а и на грабеж по большим дорогам; даже на равнинные села нападают. По ночам тащат все, что под руку попадется. Скот угоняют, телеги. Маргида, жена Станоева, растолстела; да и другие все мужики отъелись, гладкими стали. Ну, Обрад не стерпел: как-то ночью ушел из села и словно в воду канул; с тех пор об нем ни слуху ни духу. Где он, не знаю. Вот и все.

Среди момчиловцев послышался ропот.

—

Выходит, я селу вместо добра вред сделал, — насупившись, промолвил Момчил. — Лучше бы мне тогда Станоя этого не женить, а повесить.

И он махнул рукой.

— Теперь скажи, что хотел, побратим Богдан, и продолжим наш пир, — сказал он, окидывая сидящих в горнице уже добрым, светлым взглядом. — Видишь этих людей вокруг меня? Они сошлись отовсюду: из Смолени, из Триграда, с гор, из лесов, чтобы пить со мной общую чашу. Вот Раденко из Милопусты, серб, побратим мой. Вот хусары. Может, кого из них ты помнишь... Как думаешь, побратим: пришли бы ко мне одни из такой дали, были бы мне так верны другие, если б я обнажил свой меч не за правду? Я ведь помню, как ты сказал: приду к тебе, когда услышу, что ты свой меч обнажаешь только за правду. Ты потому и пришел?

— Да, потому. И еще по одной причине, — ответил Богдан, не отводя острого взгляда от глаз воеводы.

— Говори, я слушаю!

Богдан покачал головой.

— Нет, побратим, это я скажу тебе с глазу на глаз. О чем можно было, рассказал при всех, а о том должен знать только ты.

— Все, что мое, то для всех, — веско возразил Момчил, сурово поглядев на Богдана.

— Все ли, Момчил? — тихо спросил Богдан с улыбкой. — Подумай!

Момчил медленно поднялся с места, попрежнему пристально, испытующе глядя на Богдана. Но на этот раз чем шире расплывалась улыбка на лице Богдана, тем озабоченней становилось лицо Момчила: оно потемнело, словно какая-то буря пронеслась над ним, •оставив за собой развалины и пустыню.

— На всем свете только и есть моего, что два человеческих существа. Они у меня в сердце. Ты о них говоришь, Богдан? — хрипло спросил он, наклонившись над собеседником.

Богдан молча кивнул. ,

— Хорошо. Тогда ступай в оружейную! Я тоже сейчас туда приду, только вот с ними прощусь, — быстро промолвил Момчил, указав чуйпетлевцу низкую маленькую дверь у себя за спиной.

Как только Богдан захлопнул эту дверь за собой, Райко, расталкивая момчиловцев и крестьян, направился к Момчилу. Тот в это время уже беседовал, стоя, .с несколькими меропчанами и чокался с ними. Но лицо его было попрежнему взволновано и озабочено. Все задвигались, у всех развязались языки. Мало-помалу горница опустела. Не раз снаружи напирали желающие войти, оттесняя назад выходящих; с обеих сторон поднимался шум и крик; начиналась толкотня, давка; все топтались на месте. Когда Райко добрался до Момчила, воевода прощался с двумя рослыми горцами, видимо близнецами, так как они были похожи друг на друга как две капли воды. Оба стояли перед Момчилом, выпрямившись, вытирая косматыми шапками себе глаза.

— Момчил, — сказал Райко, тронув плечо воеводы.

Тот, быстро обернувшись, поглядел на него с удивлением.

— Что ты тут делаешь, Райко? Я думал, ты с отрядом уже в горах. Или опять?..

Он нахмурился, но не договорил.

— Постой, Момчил, не сердись, — возразил Райко, поняв, что хочет сказать дядя. — Пить-то я пил, но вернулся не из-за этого. Взгляни вот на тех, что мирно и чинно на стульях сидят. Знаешь, кто это?

Тут Райко наклонился и шепнул:

— Апокавковы послы. Из Царьграда приехали.

Момчил

поглядел на греков.

— Чего им надо?

— Я сам не знаю. Впрочем, не трудно догадаться: чтоб ты изменил Кантакузену и стал помогать Андроникову мальчонке. По-моему, дело стоящее, — прибавил Райко совсем тихо, боязливо взглянув на дядю.

Лицо Момчила осталось таким же замкнутым, неподвижным: нельзя было понять, обрадован он чем-то или опечален.

— Веди их сюда! — коротко приказал он и утомленно опустился на стул.

— Ладно, ладно, — оживленно забормотал Райко. — Сейчас. Хорошо, что народ вышел. А то, чего доброго, эти надутые греки рта не раскрыли бы.

И он, с притворной важностью надув щеки, направился к ним.

— Сядь, побратим Раденко! — обернулся Момчил к сербу, который, видя, что горница опустела, встал и хотел уйти. — Сядь и послушай. Может, что нужное скажешь.

Раденко молча сел. Трое греков приблизились к Мом-чилу. За ними шли слуги с тюками в руках. Тюки были полураскрыты, и в них виднелась парчовая и бархатная одежда, мечи с коваными серебряными рукоятями, тигровые шкуры, кувшины для пиров. Скопец первый поклонился Момчилу, не слишком низким и не слишком легким поклоном. Момчил в ответ кивнул.

— Поклон храброму воеводе Момчилу от благочестивого императора Иоанна, благочестивой и христолюбивой императрицы Анны и их смиренного слуги Апокавка, — торжественно произнес по-гречески скопец, наклоняя голову при каждом имени в строгом соответствии со значительностью лица: ниже всего при имени императора и меньше всего при имени Апокавка.

Момчил улыбнулся.

— Спасибо за честь и почет, — ответил он по-болгарски, глядя на маленькую лысую голову скопца, похожую на черепаху.

Скопец снял свою высокую пирамидальную шапку, и головка эта то высовывалась из упругих дорогих одежд, облекавших его, как скорлупа, то втягивалась обратно в выдровые шкурки. Солнце, уже умерившее блеск своих лучей, золотило редкие волосы на его голом темени.

— Что делает император? — продолжал Момчил с той же тонкой усмешкой на губах. — Научился уж отличать скипетр от своих игрушек?

Скопец быстро втянул голову, словно ожидая, что его ударят по темени.

— Ошибаешься, храбрый воевода, — вмешался второй византиец, толстяк с хитрыми глазами. — Он не только крепко держит скипетр в руках, но и мечом владеет лучше всех своих сверстников. Клянусь, он превзойдет отца своего — прехраброго и премудрого Андроника, третьего по счету, вечная ему память!

Греки опять поклонились и медленно осенили себя крестным знамением.

— Каким ветром занесло вас к нам, в Меропу? — неожиданно задал вопрос Момчил, которому, видимо, надоели поклоны и витиеватые речи византийцев.

Он перестал улыбаться, и лицо его приобрело холодное, суровое выражение.

— Говорите, зачем Апокавку понадобился разбойничий воевода и Кантакузенов кефалия Момчил?

Подперев голову рукой и прищурившись, он смотрел не на греков, а на кусок весеннего синего неба в окне. Ему сделалось тепло, хорошо на сердце от этой бездонной прозрачной синевы, словно уводившей далеко-далеко, на край света, и от сильного, здорового ощущения жизни в себе. Им овладела непреодолимая нега, и он на мгновенье, как усталый ребенок, отдался упоительной мечте. Как ни коротко было это мгновенье, ему показалось, что он едет по вековому лесу, шумящему под натиском бури, а поперек коня на коленях у него лежит Елена. Ее ослабевшее горячее тело манит его, он прижимает ее к своей груди, наклоняется, чтоб ее поцеловать.