Деревня на перепутье
Шрифт:
Жарюнас отшвырнул окурок и, согнувшись дугой, долго и яростно растирал его пяткой.
— Ты Винце Страздаса к ответственности привлекай, когда начнешь на дрожжах разбухать. Не на того напала, куриная нога. Блоху все равно не подкуешь…
Пятрас Интеллигент покраснел, выпрямился будто пружина.
— Попрошу без дипломатических хитростей, Жарюнас. Да и ты, бригадирище, — Пятрас повернулся к Андрюсу, — помни, если не нажмешь на варненайского консула, чтобы он расшевелил свою Камчатку, Кяпаляй тоже навозу не даст.
— Ты слышал, Андрюс? — рассмеялся Лапинас. — Вот напугал! Он не даст того, что уже отдано! Ха-ха-ха! —
— Что отдали, можно и забрать. С кучек-то собрать легче, чем из хлевов. Но если начнет собирать Интеллигент, то и другие не будут зевать, вот увидите.
Пятрас перепрыгнул канаву и, насмешливо приподняв шляпу, зашагал к саням с навозом. Андрюс изменился в лице.
— Пятрас, вернись, шкура собачья, — испуганно позвал он. — Черт подери! Не мути народ, Интеллигент.
— Вот увидишь, Лапинас. — Жарюнас в отчаянии взмахнул рукой. — Деревня наварила каши, а дикарям расхлебывать приходится.
— Как это?
— Не верти хвостом. Навоз-то не вывозите. Моя бригада, глядя на вас, забастовала, а теперь Кяпаляй бузит… Блоху…
— Что поделаешь, Йонас, что? — жалобно прервал его мельник. — Деревня всегда в виноватых ходит. Такая уж наша доля. Наказывайте, что поделаешь… — Склонил голову, послушно подставляя спину под невидимый удар, незаметно подтолкнул Шилейку и спрятал улыбку в усах. Бесенята так и отплясывали у него в глазах, аж искры сыпались.
— Только к весне дело шло, а глянь, опять снегу навалило, подмораживает, — зевнув, откликнулся Шилейка.
— Навалило, Викторас, и еще навалит, ох навалит, помяни мое слово. Раньше сроку шубу не скинешь, благодетель, нет уж.
И оба, будто сговорившись, закатились долгим заразительным смехом.
Деревня видела, как Лапинас увел свою Пеструху. Вечером воротился с полной сноповозкой сена: купил-де за Вешвиле у дальнего родственника. Когда все уснули, выгрузил воз, и оказалось, что в сноповозке упрятана та самая Пеструха, которую утром домочадцы с плачем провожали в последний путь. Но про чудесное возвращение коровы не узнал никто, кроме Морты. Еще раньше часть сена ссыпали с чердака и свалили в конце хлева, где помещался скот Лапинаса. За этой сенной стеной и поселилась Пеструха. Морта ее кормила и доила. Лукас только головой вертел: с чего это вдруг молока прибавилось! Лапинене-то вроде бы кое-что подозревала. Но не они с Лукасом, не человеческие тени заботили Морту: Бируте будто подменили. Она больше не распускала глотку, не подбивала против Морты своих сестер, не ластилась к Лукасу и не скалила зубы на Лапинаса, чтобы досадить матери, как было до сих пор, а отмалчивалась и мрачно зыркала по сторонам. Однажды Морта уже видела свою дочь такой. Случилось это года три назад. Они с Лапинасом вдвоем тогда пребольно выпороли ее за то, что без спросу поступила в кружок народных танцев, за то, что водится с комсомольцами. Тоже ведь бродила тогда, как сейчас, бубнила что-то под нос, а в один прекрасный день ее характер к ней вернулся, и она, нахально глядя матери в глаза, заявила, что вступила в комсомол.
…Морта додаивала вторую корову. Скоро идти в тайник к Пеструхе. В это время кто-то вошел в хлев. Морта опустила голову и продолжала доить. Корова уже не отпускала молока, но Морта все равно тискала сосцы.
— Чего тебе тут? — спросил кто-то ее губами.
За спиной зашуршало и затихло.
— Пошла вон, не бегай следом как собака.
— Я зашла сказать, чтобы не ходила к Пеструхе. Уже подоена…
Морта медленно встала со стульчика.
— Все же пронюхала, сука?
— Можешь не утруждать себя: вечером я тоже подою и завтра утром. Корова не Лапинаса и не твоя. Ее молоко уже не ваше. Я сцедила его вместе с колхозным молоком. Так будет каждый день, пока этот усатый таракан не продаст Пеструху.
— Как? — Морта оставила ведро и шагнула к дочери. Бируте стояла, откинув голову, словно говоря всем своим видом: «Разруби, коли хочешь, но и кусочки мои будут скакать». Морта в отчаянии теребила передник. Какие слова могут убедить эту сумасбродку? Кажись, нашла. Нет, не то. Но ведь надо же что-то сказать. — Григасов Тадас подучил? Донесла? Хочешь родителей в ложке воды утопить? Чего зенки вылупила? Вот молоко! Хватай и это, тоже слей колхозу. Ведь и у нас две коровы. Может, хочешь одну доить? Которая больше нравится? Буренка или Безрогая? Выбирай. А может, обе колхозу отдашь?
— Обеих никто не просит, а одну отдадите. И вы, и этот усатый таракан!..
Морта подскочила к дочери. Та сверкнула глазами, будто огненный круг вокруг себя очертила.
— Как?! Что ты сказала? — Морта кружила вокруг, словно волчица, учуявшая запах крови, скрипела зубами, но не смела переступить этот круг. — Сумасбродка, выродок, гадючка! На Лапинаса такое сказать!.. На родного… Боже мой, боже… Ты знаешь, что ты говоришь, распутная девка? Тебе бы этому человеку ноги мыть и воду пить…
Бируте истерически расхохоталась.
— Ах, вот как! — Морта ринулась через огненный круг. — На! — И ударила дочь по лицу.
— Еще! — Бируте уставилась на мать ненавидящим взглядом. — Еще!
— На, сука, на! — Морта вконец взбесилась. Носилась вокруг дочери, била куда попало, а та только усмехалась и шипела по-змеиному: «Еще! Еще!» Из носу хлынула кровь. Морта разжала липкие пальцы. Бешенство схлынуло вдруг, как и нашло. — Бируте, доченька… — шептала она, уже раскаиваясь. — Я не хотела… Ты не сердись, ты уж прости свою мерзавку мать.
Бируте стояла как в столбняке, побледневшее лицо застыло без выражения.
Морта обнимала дочку за плечи, вытирала передником разбитый нос, плакала. Бируте уткнулась матери в грудь и тоже зарыдала.
— Почему ты не любишь папеньку, мама? Он такой хороший… — всхлипывала она.
— Я его никогда не любила, доченька.
— Зачем же надо было за него выходить?
— Да, не надо было этого делать… — Морта подавилась последним словом и замолчала. Воспоминания подхватили ее и унесли, как река иссохшую ветку.
…Они лежали на возу с сеном. Мир исчез, были только они, жаркое летнее солнце и вылинявшее от его лучей небо. Еще сено, пахнувшее целебными травами. Теплое, любовно что-то нашептывающее, полное стрекота кузнечиков.
«Вам надо взять другую девку, Мотеюс. Я должна уйти».
«Никуда ты не пойдешь, Мортяле, никуда. Плевал я на запрет родителей! Поехали завтра в Вешвиле, подадим на оглашение в костел…»
«Нет, Мотеюс. Я не хочу, чтоб тебя из-за меня лишили хозяйства. Давай забудем все и разойдемся кто куда…»