Деревня на перепутье
Шрифт:
— Люди, которых заботит не только собственный двор, шуму не поднимают, — ответил Арвидас, внимательно следя за Лапинасом, который крутился в толпе, вполголоса что-то втолковывая, и было видно по лицам, что он находит последователей. — Воду мутят корыстолюбцы, эксплуататоры, а темнота им подпевает. Паразиты, привыкшие кормиться чужим потом, поднимают шум из-за кучки навоза, потому что им сподручней, чтобы колхоз был слабый. В Лепгиряй все еще цветет эксплуатация, кулаки по-прежнему у вас водятся, и батраки им служат.
— Как это — батраки? — удивился Лапинас. — Все теперь безземельные, все равные, все одному богу служим, председатель.
— А ты как думаешь, Римша? — Арвидас повернулся
Лукас поддернул штаны, съежился, еще раз поддернул и промолчал.
— А ты, Прунце, чей хворост рубишь?
Тот осклабился, довольный, что с ним заговорили, и подошел поближе.
— Фсем руплю, фсем, — откликнулся он своим странным говорком. — Стелай пива — приту. Рупль за тень.
— Ненормального человека и того эксплуатируете. Позор! — Арвидас с осуждением посмотрел на смутившихся людей. — Как видишь, Лапинас, батраки-то есть. А где есть батраки, там есть и кулаки. Но кулак не только тот, кому другие задаром огороды убирают или за ковш пива рубят хворост. Скажем, работает такой человек в колхозе только для виду, чтоб соток не отобрали, и при малейшей возможности расхищает колхозное имущество. Как такого назвать? Лодырем, вором? Воровать-то он не ленится, а воруя, не думает, что кого-то обкрадывает, ведь колхозное добро он за собственность не считает. Такой тип, товарищи, это кулак, и не важно, было у него много гектаров, или ни одного, и он батрачил на других. Кулак, эксплуататор — и все. Паразит! Он в ус не дует, а ты должен за него, как последний батрак во времена частной инициативы, надрываться, и хуже живешь, а он себе дурака валяет и катается как сыр в масле.
— Вот это верно! Лапинасовой дочище как пальцем в глаз.
— Верно говорит, много еще таких буржуев!
— Во-во, когда никто работать не станет, то и воровать неоткуда будет.
— Хитрые, на чужой шкуре, гадюки. Ты бьешься-бьешься, пока трудодень зашибешь, а такой Сметона бьет себе в барабан и еще над тобой хихикает, ужак маринованный.
— Может, и не хихикает, брат, зато живет в мягкости, как пирожок.
— Таких пирожков, сударь, полное корыто можно накласть.
— Иди через деревню и клади каждого второго, ядрена палка.
— А дикарей — всех подряд! — вспылила Раудоникене, потому что кого-кого, а ее в лени никто не мог упрекнуть, хоть и была она деревенская.
— Деревня, брат, свое место знает, — вскипел Помидор. Был он великим лепгиряйским патриотом, а кроме того, под боком у Раудоникиса чувствовал себя в полной безопасности. — Деревня — голова, а что осталось — хвост, чтоб от мух отбиваться.
Гайгаласу будто головешку за шиворот сунули. Вскочил, словно наступив голой пяткой на змею, ухватился за вилы, а так как те сидели глубоко и сразу не вытаскивались, то еще пуще рассвирепел и разразился такой бранью, что все даже присели.
— Деревня, жиряки, — ревел он, потрясая вилами. — Ворюги, мошенники, лодыри! Из-за вас честному человеку житья нет, свиньи бешеные! Будет еще хвастаться, гадюка полосатая!
Арвидас хлопнул плеткой по голенищу, силясь усмирить поднявшийся шум и снова забрать бразды в свои руки, но было поздно: двор шумел, разгоряченный выпадом Гайгаласа; будто невидимой дубинкой полоснули по толчее — вопя, грозясь кулаками, сквернословя, толпа разделилась надвое, и друг против друга встали две тучи, набухшие грозой. С одной стороны — деревня, с другой — хутора. Первые исстари глядели на хуторян свысока, гордясь своим положением, вторые тоже недолюбливали лепгиряйцев, при каждом случае стараясь подчеркнуть свою независимость, но ни в чем не могли обойтись без деревни: в деревне были магазин, мельница, школа, правление колхоза. Все
— Привыкли чужими руками жар загребать…
— Сами сгорят на этом жару, гадюки!
— Исстари так заведено, сударь: дикарь дает, жиряк берет.
— При немцах у хуторян лучших лошадей отобрали, а деревню и не трогали.
— А как же — кулачище Демянтис старостой был.
— Своя собака, ядрена палка.
— Все они собаки!
— Кулаки, сударь! Мы нашим навозом колхозные поля удобряем, а они на готовые хлеба придут.
— Не выгорит, ядрена палка!
На стороне лепгиряйцев кто-то пронзительно свистнул.
— Товарищи!.. — улучив минуту, крикнул Арвидас, но его перекричал фальцет Помидора:
— А уже выгорело, брат!
— Ха-ха-ха! — заливались деревенские, переходя в наступление, потому что хуторяне расстреляли первый заряд. — Му-мэ — навозу нет…
— Добрая душа — осталась без шиша.
— Выжали дикарей, как кишку. Колбасу будем делать.
— Дурака и в церкви бьют.
— Эй, голозадые! Может, еще есть чего лишнего — отдавайте.
— Отдам рубашку, себе оставлю заплатку, — летели насмешки из толпы деревенских. А так как обе стороны предпочитали говорить, а не слушать, то кричали наперебой, и наконец крики слились в один нестройный гул, и можно было разобрать только несколько самых ярых горлопанов.
— Не радуйтесь, жиряки! — ревел Гайгалас. — Мы остались с заплатками, гадюки, а с вас рубашку вместе со шкурой сдерем. Мужики, неужто позволим деревне над нами потешаться? — Гайгалас повернулся к своим людям. — Хватайте вилы, запрягайте лошадей! Вычистим деревню безо всякой там нормы, до дна подскребем.
— Попробуй, коли жить надоело, — завизжал Помидор.
— Черти тебя в пекле заждались, вилы выставили, — завопила Раудоникене; глотка у нее была луженая и не успела еще осипнуть, хоть кричала без передыху, изо всей мочи поддерживая деревенских.
— Товарищи…
— И попробуем! Мужики, за мной! Сперва обчистим Лапинаса с Римшей, гадов, а потом и другим жиру поубавим!
— Вперед, ядрена палка!
Мужики выставили вилы, как винтовки наперевес, и двинулись к хлеву. Вслед за ними хлынули хуторяне. На стороне деревенских зашумело, загромыхало, будто буря лес ломала, затрещала изгородь. В руках кое у кого замелькали колья.
Арвидас кинулся наперерез Гайгаласу.
— Назад, сумасшедший! — Он схватился за вилы, и в эту минуту Морта подскочила и изо всех сил замахнулась на Гайгаласа веревкой. Но Арвидас вовремя поймал ее руку, и веревка полоснула по лицу самой Морте. Из рассеченной губы по подбородку побежала струйка крови.