Деревня на перепутье

Авижюс Йонас

Только двор Римши не шевелится. Не дымит труба, не пахнет жареным. Будто не своя дочь замуж выходит. Григас дал знать, попытался было столковаться, но Морта показала на дверь. Не дочь, выродок! Так Лапинаса и весь дом перед народом опозорить. Коли сама придет, руки-ноги матери облобызает, перед Мотеюсом извинится — тогда, может, и подумаем.

Бируте и слушать не хочет. Уперлась как коза. Пускай живьем земля проглотит, а кланяться не будет.

Григас рассердился на Римш. Ладно, сыграем свадьбу краденую. Пригласил Робинзона, славного во всей округе пивовара,

наварил пива, купил ящик водки. До последней копейки потратился, лишь бы не осрамиться.

Да и поезжане не из простых, мошна у них тугая.

Председатель колхоза — сват.

Заместитель с Годой — первые дружки.

Зоотехник Юозас Палюнас с Гаудутисовой Ромой — вторые дружки.

Симас Гоялис с Настуте Крумините — третьи.

И еще пары три дружек.

А продавщица Виле Вилимайте — сваха. Сама вызвалась. Суть в том, что на подобных пирушках легче всего поймать мужа.

Начинать будут после полудня, когда вернутся с демонстрации. Музыканты уже приглашены. Все свои, из колхоза.

Пятрас Интеллигент — на аккордеоне.

Сын лепгиряйского Пауги — на скрипке.

Габрис, сын председателя апилинки Дауйотаса, придет с флейтой.

Старик Гоялис будет играть на басе, а Лауринас Бурба Лодырь — бить в барабан.

После бракосочетания — обед у молодых, а на следующий день, после того как «повесят» свата, в школьном зале выступление колхозной самодеятельности.

Лапинас таинственно усмехается в усы, пестуя в груди злую мысль: вряд ли повесят, успеют ли… Неисповедимы пути господни, ох неисповедимы…

К двенадцати машины уже вернулись с демонстрации. Снимают транспаранты, портреты. Знамя колхоза ставят на прежнее место в канцелярии. Дети помогают шоферам сорвать последние украшения, выдернуть гвозди. Потом грузовики уезжают, и деревню охватывает праздничное спокойствие. Кажется, все отдыхают перед пиром, собираются с силами. А на самом деле в каждой избе идут молчаливые яростные приготовления. Женщины лишний раз осматривают свои наряды, подбирают к лицу, что-то меняют, утюжат. Мужчины начищают до блеска затоптанные на демонстрации ботинки; подростки, которым велено присмотреть за домом и покормить скотину, мрачные шляются по углам: какая несправедливость! Все идут на свадьбу, а они должны киснуть дома.

Яркое солнце взбирается все выше и выше. Небесная синева сверкает словно глазурь на горшках. Золотой денек!

Внезапно воздух раздирают громогласные звуки музыки. Поначалу вроде робкие, нестройные. На секунду затихают, как бы переводя дыхание, потом ударяют изо всех сил в такт, сотрясая стекла в окнах близлежащих домов, вызывая в каждой избе веселую сутолоку.

— Играют… — Шилейка щерится как овчарка, вроде встает, но, передумав, переворачивается на другой бок.

— Пошли бы вместе, отец. — Горбунья еще не теряет надежды уговорить мужа.

— Иди, иди. Ты с фермы. Свой человек. Тебе полагается. А мне-то чего там? Толейкисовы проповеди слушать? Пускай бригадиры пьют.

— Нехорошо. Соседи ведь. Приглашали.

— Тебя

приглашали, вот и иди. — Шилейка вдруг свирепеет. Садится, даже кровать трещит. — Оставь пол-литра — и валяй. У меня есть место где выпить. Слышишь? Катись к черту!

— Все люди с женами… — Шилейкене давится слезами.

— Кто тебя гонит одну? Поворачивай оглобли в другую сторону — потопали оба к Лапинасу. Старик тоже свадьбу играет. — Шилейка заржал.

— Нехорошо, Викторас. Люди обсмеют. Не надо гневить Григаса с Толейкисом.

— А что они мне еще могут поделать? Может, последние штаны снимут?

— Все одно…

— Хватит! Оставь поллитровку и валяй! Слыхала? Уноси свой горб, нечего выть как собака на луну.

Раудоникис уже готов. Новые ботинки, новая фуражка. Галстук. Брюки отутюжены в «стрелку». Беспокойно ходит по избе, поглядывает в окна. Уж эти мне бабы! Вечно их ждать приходится…

Наконец Магде, шурша новыми нарядами, направляется к двери. Но когда выходит во двор, еще несколько раз возвращается в избу: то платок забыла, то чулок в сторону свернулся, то петли лифчика туго застегнула…

— Без нас молодых проводят, — волнуется Раудоникис.

Магде как ни в чем не бывало делает свое. На всякий случай бросает взгляд в зеркало. Грозит детям, чтоб слушались бабушку.

— Марш дают… — бурчит Раудоникис, нетерпеливо переминаясь под дверью.

— Ах, и ты на свадьбу собрался! — Магде, притворно удивившись, осматривает мужа с головы до ног, словно только теперь его увидела. — С какой это стати? Не забыл ли, часом, что поперли с председателей ревизионной комиссии, что больше не член правления? А может, себя за передовика считаешь?

— Обоих же пригласили…

— Тебя пригласили из-за меня. Чтоб не срамить. Надо самому понятие иметь.

— Кхм… — Раудоникис растерянно хватается за карманы. Но выходной пиджак жена успела вычистить: ни бобов, ни денег… — Могу и не ходить, коли так. Очень уж мне…

Но Магде сегодня в духе. Честно говоря, вся эта пирушка не очень ей нравится. Сойдутся всякие. Бригадиры, начальнички. Да и сами молодые нельзя сказать, чтоб друзья — в прошлом году Тадас размалевал ее в стенгазете, как она тащит сноп ржи из колхозного суслона. А все ж приятно, что не забыли, не осрамили. Что ни говори — лучших людей пригласили. Такая свадьба! Не с кем попало за один стол сядет.

— Ладно уж, ладно, Юстинас. Цепляйся за юбку. Пошли.

И вот оба во дворе. Но здесь Магде снова что-то вспомнила. Возвращается в сени, снимает со стены бельевую веревку и прячет на дно корзинки под свадебным угощением.

— Для чего веревка-то? — удивляется Раудоникис.

— Свата будем вешать.

— Свата будем вешать завтра. Что придумала, жена?

— А как без веревки тебя домой приведу, когда накачаешься? — Магде смеется.

Раудоникис больше не допытывается. Видать, бабы сговорились на свадьбе какую-то шутку отмочить. Что ж, пускай свой секрет держит. Ему-то что. Музыка ладно играет, жена в духе. Чего еще хотеть?