Деревня на перепутье
Шрифт:
— Зато после рабочих часов. Тоже нельзя. — Виле жадно сгребла деньги и, ворча, все-таки ушла в магазин за стеной.
Пока она собирала на стол, Мартинас сидел в каком-то оцепенении и машинально отвечал на ее вопросы.
— Слыхала? — неожиданно спросил он. — Круминис возвращается.
— Ну и что? Многие теперь возвращаются.
— Конечно… — Он наполнил стопку и выпил до дна.
— Чего сам не свой? С Годой поцапался? Может, погнала козам рога править? — Виле налила себе стопку и тоже выпила до дна. — Чего спутался с этой ведьмой? Отцепись, пока не поздно. Заделаешь ребенка, сразу в загс потащит. Приведешь жену не для
— Дура! — Мартинас презрительно усмехнулся. — Ты не знаешь Году. Она не такая, как другие девки, которые только и думают, как изловить удобного мужа.
— А как же. У нее золотая… — Виле захихикала.
— Хватит! Оставим ее в покое!
Какое-то время они пили молча. Быстро смеркалось. Комнату, смазывая очертания предметов, залили густые сумерки. Угасающие отблески зари освещали стоящий под окном стол и смутные силуэты людей. Мартинас подавленно смотрел на сестру, которая изредка над чем-то подхихикивала, и радовался, что в темноте они не видят друг друга. Он зашел сюда, чтобы рассеяться, облегчить душу, но надо было раскрыть сердце, а вот этого он сделать не мог. В детстве они с Виле были лучшими друзьями, доверяли друг другу все свои секреты, а теперь… Трудно себе представить, что эта вульгарная, хихикающая старая дева, цель жизни которой — надуть покупателя на копейку и, скопив таким манером приданое, заполучить сносного мужа, когда-то была его любимейшей сестрой!
— Чего таскался у реки?
— Себя искал, — рассеянно буркнул Мартинас.
— Покойный дядя хорошо говорил, что ты малость чокнутый.
— Тебе хорошо, Виле. — Мартинас поднял к окну стопку, налил на глазок и выпил. — Вечером садишься, подсчитаешь наворованные копейки, и если их больше, чем вчера, вот ты и довольна, и счастлива, и крепко спишь. Не каждый так может.
— Неужто обворовался? — Виле опять захихикала.
Мартинас молча надел шапку и пошел к двери. Голова кружилась, но веселья не было; водка не действовала, хоть он и давненько не пил. Во дворе у него вдруг мелькнула мысль зайти к Годе. Может, уже спит? Но он осторожно постучит в ее окно. В ушах раздался певучий голос, он увидел в окне обнаженные руки, и сердце бешено заколотилось. Зайдет!
Он пересек большак и свернул на зады: подойдет к окну Годы кругом, чтоб Медведь не учуял и не поднял всех в доме. Такая осторожность удивила его самого — до сих пор он никого не стеснялся, не стыдился ни посторонних, ни родителей Годы. Даже не замечал, что кроме него и Годы на свете еще есть люди.
«Этот гнусный мошенник — ее отец…» — подумал Мартинас и удивился: с той поры, как у него началась любовь с Годой, это ни разу еще не приходило ему в голову.
Он нерешительно остановился и закурил. Нет, сегодня уже поздно идти к Годе. Может старик проснуться. Да и вообще… в таком настроении… Она сразу заметит, начнет выспрашивать…
Мартинас прислонился к березе. Деревня спала глубоким сном. В пруду беспрестанно пели лягушки.
«Неужто уже полнолуние?» — подумал Мартинас, разглядев сквозь деревья посветлевшее небо. Он швырнул окурок в пруд и повернулся уходить, но услышал торопливые шаги. Человек почти бежал. За прудом, прямо напротив Мартинаса, он остановился. Минуту тяжело дышал, потом присел, раскурил трубку и, пряча ее в ладони, растворился в темноте. На Мартинаса повеяло знакомым запахом табака.
Мартинас отпрянул от березы и прислушался: ему показалось, что в стороне Каменных Ворот кто-то кричит.
III
Тревожные, наводящие ужас удары молотка по гильзе артиллерийского снаряда, висевшей во дворе правления, неслись через деревню в поля, ломились в избы через двери и окна, вытаскивали из постели перепуганных, заспанных людей.
— Где? Кто?!
— Неужто пожар?
— Майронисский Гайгалас горит!
— Господи милосердный…
Впопыхах набросив кое-какую одежонку, схватив что попалось под руку, люди выскакивали на улицу, будто загорелся их собственный дом, и, только оправившись от первого испуга, вооружались топорами, ведрами, веревками и мчались тушить пожар. В этой суматохе никому даже в голову не пришло, что в колхозе есть такой Пятрас Интеллигент, который носит звонкое имя начальника противопожарной охраны, за что каждый месяц ему начисляется по пятнадцать трудодней. Однако Пятрас вспомнил свои обязанности. Вспомнил он и то, что Толейкис обещал команде премию за вовремя потушенный объект, а в случае промедления грозился скостить «пожарные» трудодни на несколько месяцев.
— Бойчее, ловчее, ребята! Гайгалас горит! — покрикивал командир, понукая свою команду, которая и так была жидковата, потому что троих не хватало (Кашетас играет где-то на крестинах, Каранаускас недавно свалился пьяный, а сын Пауги с девками шляется). Леший попутал загореться в воскресенье! Да и кому могло прийти в голову, что именно сегодня вспыхнет пожар… Моторчик с шлангами, правда, готов, лежит на телеге. Но кто-то снял передние колеса, а второго пожарного фургона вообще нет — как возили в прошлом году воду для скота, так и стоит где-то на пастбище.
— С ума сойти! Куда хомут сунули?!
— Постромка лопнула.
— Не конюх, а лошадь. Морду бы тебе набить!
Мужики бегают, ругаются, злые. Пятрас Интеллигент уже и не торопит, не бранится, а тихо стонет и скрипит зубами: премия-то сгорела. Это как пить дать! А то и трудодни начальника пожарной охраны…
Воздух разрезал вой сирены. Все ближе, ближе. А вот уже удаляется. Вешвильские пожарные полетели. Не только премия да трудодни — сам со стыда сгоришь.
— Нечего и ехать, Пятрас…
— Молчи, кривая дипломатия!
Прыгнули все в телегу с насосом. (К черту второй фургон!) Помчались. Со свистом, гиканьем. Фырканье несущихся вскачь лошадей и грохот телеги заглушили даже шум, поднятый вешвильскими пожарными. Но на этом поход и кончился, потому что ни первым, ни вторым делать оказалось нечего: прибежавшие раньше люди еще успели вылить несколько ведер воды да оттащить багром вырванное из стены бревно, а для пожарников осталась куча тлеющих головешек, по середке которой мрачно торчала почерневшая печь и остатки обрушившегося дымохода.
Гайгалас сидел за изгородью, повернувшись спиной к пожарищу, и дымил сигаретой. Жена с кричащим ребенком на руках металась по двору как помешанная и повторяла одно и то же:
— О господи боже! Спаси и сохрани… Что теперь делать-то будем… О господи боже! Спаси и сохрани…
Кляме Истребок, пьяный со вчерашнего, показывал всем опаленный тулуп, под которым он лежал на хлеву, и разглагольствовал, как почуял, что горит, как прыгнул через огонь на землю, как выпустил во двор скотину и разбудил брата с невесткой.