Деревня на перепутье
Шрифт:
Из корзины торчит золотистая куриная ножка. Весело булькает бутылка.
Гедрута стоит во дворе. С хутора деревня видна как на ладони. С горки, со стороны Вешвиле, летят две легковушки. Белесый хвост пыли изгибается по большаку и влетает в деревню. Через минуту машины выныривают на другом конце Лепгиряй, пересекают двор Круминиса и по проселку мчатся на стоящий рядом хутор Григаса. Там суматоха, крики. За ветками вишен поблескивает огромная труба Гоялиса. Музыканты, замолкшие перед этим, яростно ударяют туш.
Шоферы приехали из Вешвиле, повезут
А вот и третья летит! Из «Молодой гвардии». Наверное, сам Вардянис!
Музыканты наяривают сплеча.
У Гедруты блестят глаза, вздымается грудь. Жаркая дрожь мурашками пробегает по телу. Ну и свадьба! Вот бы сходить! Звали. Да куда ты тронешься, коли на привязи…
Обида сжимает ей сердце. И зависть. Но только на мгновение. Взгляд направляется на тройку ребяток, играющую во дворе, на младенца, тихо дремлющего на щедрой груди, и тень сходит с лица, губы раскрываются в улыбке, глаза заливает тепло материнской любви.
Был бы Кляме человеком, могли бы… Ну, так тоже хорошо. Дай боже каждой женщине такое счастье. Столько деток! Все здоровые, красивые, как молочные зубки.
— Подите сюда, цыплятки. Умою. Побежим на дорогу свадьбу встречать. Конфет дадут.
Мартинас встречает Году на перекрестке, как договаривались. Она в национальном костюме, пухлые льняные кудри завязаны лентой работы Римшене, на груди большая янтарная брошь. На красивых кистях ни кольца, ни браслета. В левой руке мелькает букетик вербы. Ах да, еще на ленте и на груди пришпилено по веточке руты.
У Мартинаса в петлице белый бант, на нем рутовая веточка — Гайгалене нарядила перед уходом. Туфли блестят — хоть глядись. Фуражка беззаботно сдвинута набекрень. На десять лет помолодел Мартинас.
Оба уставились друг на друга, рассмеялись.
— Почему не была на демонстрации, Года?
— Торт пекла. По книге.
— Ну и как?
— Сел. Знаешь примету, что пироги боятся грозы.
— Ну уж! Откуда в такой день гроза…
— Зашел бы к нам, увидел бы. Отец мрачнее тучи. Совсем спятил старик. Не хотел на свадьбу пускать.
— Вот оно как… — Мартинас насупился. Праздничное солнце спряталось за тучи. Но вот Года берет его под руку, и в тот же миг он все забывает.
К хутору Григаса можно пройти напрямик, но они делают крюк — мимо молочного пункта. А завпунктом Рамонас нарочно запускает магнитофон. Рупор бешено горланит народную похоронную песню. Музыка свадебного оркестра попискивает только как далекое эхо.
— Шальной… — смеется Года. В глазах маняще пляшут зеленые чертики.
Мартинас прибавляет шагу. Он уже жалеет, что повернул мимо молочного пункта. Не нравится, ох не нравится ему этот блеск Годиных глаз, этот смех, щекочущий сердце…
Рамонас сидит у окна как ангелочек на святом образе. Невинно улыбается, кивает головой. На щеках сладкие
— Куда уж мне, Арвидас! Ребенок, телят кормить…
— Гедрута телят покормит. Договорюсь. А Арвидукаса у Гайгалене оставишь.
— Куда уж там Гедруте! Ребенок-то на руках…
— Покормит на этот раз, говорю тебе, покормит. За младенцем старшие дети посмотрят. Пошли, Ева.
— Могу пойти, раз ты хочешь.
— Неужели ты не хочешь повеселиться, немного отвлечься от дома?
— Не хочу, Арвидас. Но раз ты хочешь…
— Я хочу! Все время только и слышу. Делай, как тебе нравится, а не как я хочу.
— Ну тогда иди один.
Так говорилось дня два тому назад. Вчера Арвидас снова помянул свадьбу, но Ева осталась при своем мнении. Может-де идти, раз он так хочет, но ей будет очень неприятно.
Поэтому Арвидас идет один.
И Гайгалас один.
Оба соломенных вдовца выходят из калитки, их встречает музыка, доносящаяся с хутора Григаса. Во дворе душераздирающе плачет динамик Рамонаса.
Арвидас подавлен. В поведении жены, особенно за последнее время, нет ничего утешительного. Дурное предчувствие гонится следом, как пес-молчун. Нет дома без дыма, это так, но каждый день ведь дыму все больше… Как долго можно им дышать?
Ева смотрит из окна на уходящих. Звуки музыки раздирают сердце. Сама не осознавая, что делает, она обнимает стоящего рядом Арвидукаса, утыкается ему в спину и дергается всем телом, сдерживая плач. Потом, успокоившись, разглядывает комнату, ищет, за что бы ухватиться, что помогло бы забыть. Но дел никаких нет. Посуда помыта, пол сверкает, занавески белы как снег. Всюду чисто, свежо, все углы выметены, вычищены, надраены, как стиральная доска. Теперь, когда не стало подсобного хозяйства, времени — завались.
Она берет думку, которую кончает вышивать. На сломленной бурей верхушке дерева — гнездо аиста. В нем влюбленная парочка длинноногих птиц. Символ счастливой семьи… Один аист вышит, другому не хватает правого крыла и черной латки на спине. Ева втыкает иглу и задумывается. Вышьет крыло, наложит латку. Будет еще одна подушка. А что дальше? Еве эта работа вдруг показалась до того бессмысленной, до того никчемной, а сама она почувствовала себя до того мизерной, жалкой, слабой, неприметной — просто стежком на рукоделье, что мурашки побежали по спине, и она сидит, долго сидит, скованная непонятным страхом. Наконец, очнувшись, поднимает с полу упавшую думку, швыряет на кровать и бежит закрывать окна.