Деревня на перепутье

Авижюс Йонас

Да и сам Юренас выглядел не лучше: лицо осунулось, в глазах озабоченность и трудно скрываемая усталость, а одежда… нет, не скажешь, что перед тобой секретарь райкома. Куцый драный пиджачишко с бахромой на рукавах, под ним вязаный жилет, сорочка без галстука; штаны невыразимого цвета кое-как заправлены в стоптанные резиновые сапоги; на крупной голове крестьянская фуражка с узким козырьком. Все старое, мятое, засаленное. Человек, только что видевший Юренаса в кабинете — аккуратного, солидного, опрятного, — невольно мог заподозрить его в неискренности, решить, что секретарь нарочно рядится в воробьиные перья, чтобы подчеркнуть свою демократичность

и таким манером перескочить расстояние, отделяющее его от колхозников, которое, наверное, не умеет преодолеть иными способами. В этой догадке, пожалуй, была доля правды, но только доля. Колхозники считали Юренаса своим. Во всяком случае, ему так казалось. Им нравилась его грубоватая, простая речь, так отличавшаяся от той речи, которой он пользовался у себя в кабинете со «своими кадрами» и интеллигентами, его обыденность, осведомленность в вопросах сельского хозяйства, хоть иногда всех неприятно поражали неожиданные мероприятия райкома, идущие вразрез со мнением самого секретаря. Но в таких случаях колхозники находили для него оправдание, говоря: «Ничего не поделаешь. И на его голову есть начальство».

— Дьявольски похолодало. Что ты скажешь? Середина мая! — Юренас встряхнулся, потер ладони. Его дородная фигура напоминала Мартинасу Арвидаса.

— Всегда холодает, когда сады цветут, — ответил Мартинас, почувствовав себя неловко.

— А потом снова хлынут дожди. Картошка не сажена, сахарную свеклу только начали, яровые едва через половину перевалили, кукурузы — двадцать процентов… Дзукийцы уже отсеялись, а мы недавно только на пашни смогли выйти. Проклятые равнины! — Юренас опустился на стул. — Но кому это скажешь? Газеты — сей, радио — сей, из Вильнюса каждый день звонки: сколько засеял? Утром приносят свежую газету, боишься развернуть — сводка глаза жжет. Отсталый район… Дьявол бы побрал такую весну!

Мартинас понял это как упрек.

— Наш колхоз не последний в районе. Стараемся…

Юренас взмахнул рукой.

— Спешка, вечная спешка… — пробормотал он, заслонив ладонью глаза. Потом встряхнулся, словно прогоняя сон, и со всем стулом повернулся к Мартинасу, который, зайдя за спину секретаря, глядел в окно. — Стараемся! Человек! Если хочешь знать, ваш колхоз мне поперек горла стоит. Такая история! В самую страду… К Толейкису ходил?

Мартинас кивнул.

— Добрый месяц понадобится, пока на ноги встанет. Череп проломлен, лопатка… Врачи не знают, будет ли владеть правой рукой. Натворил дел…

Мартинас передернул плечами. Он не одобрял осуждающий тон секретаря, но не решался протестовать. Юренас обмолвился о следствии. Мартинас снова промолчал. Эта тема была для него мучительной. В глубине души он желал, чтобы негодяи были пойманы, и чувствовал, что прокуратура идет по верному следу, но, когда допрос ничего не вытянул ни из Лапинаса, ни из Шилейки со Страздене, и во всем обвинили Прунце Француза, Мартинас все-таки вздохнул с облегчением.

— Прокуратура небрежно отнеслась, — Продолжал Юренас, не дождавшись ответа. — Покушение на коммуниста… Это уже пахнет политикой. Один идиот не мог этого сделать. Где тут логика?

— Какой логики можно требовать от идиота? — спросил Мартинас, стараясь убедить самого себя.

Юренас посмотрел на него. Обыкновенным взглядом собеседника. Но Мартинас вычитал в нем немой вопрос: «Шилейка — твой двоюродный брат? А Лапинас?»

Мартинас вытер внезапно вспотевший лоб и обрадовался, когда Юренас предложил объехать колхоз.

Выехали они на мотоцикле Мартинаса, потому что

легковушка могла не пройти по всем проселкам.

Дул холодный восточный ветер. Белые сугробы облаков валили по весенней голубизне неба. Солнце бежало следом, то прячась за посеребренные хребты, то шаловливо высовывая кончик носа, то вдруг раздвигая снежную завесу и озаряя землю жарким взглядом.

В полях ощущалось дыхание разошедшейся весны. Буйно зеленели поднявшиеся на добрую пядь озимые и клевер, всходили яровые, а кормовая смесь, которую посеяли еще до майских праздников, трепетной зеленью залила загоны, утопив комья и камни помельче. Юренас водил взглядом опытного хозяина, иногда просил Мартинаса остановиться, и оба направлялись туда, где что-нибудь привлекало внимание секретаря.

Из Майрониса они свернули на пашни кяпаляйской бригады: Юренас неожиданно вздумал объехать все бригады. У моста через Акмяне они обогнали телегу с мешком семенного зерна. Наверху сидел Лукас Римша и, сгорбившись, дымил сигаретой. Рядом с телегой ковылял Винце Страздас.

— Останови! — крикнул Юренас. Мартинас не сразу расслышал. — Останови, куда дьявол несет!

Остановились. Юренас соскочил с заднего сиденья и, не ожидая, пока подъедет телега, двинулся навстречу.

— Бригада шорников, — то ли в шутку, то ли хвастаясь, объяснил Мартинас. — Мобилизовали на посевную. Половина канцелярии тоже в поле.

— Здорово, мужики. Как дела? Ну как, Римша? С бабой не помирился еще? — заговорил Юренас и, не дождавшись ответа, приказал: — Развяжи мешок-то.

Лукас неповоротливо встал и принялся трудиться над узлом.

— Зерно как золото, можете не смотреть, — заметил Винце.

— Вардянис одолжил, — уточнил Мартинас.

Юренас зачерпнул горсть зерна, поворошил на ладони мизинцем и, пуская тоненькой струйкой сквозь пальцы, засыпал обратно в мешок. Был доволен, очень доволен — по глазам было видно, — но не хотел этого показать, потому что похвалу считал вредной слабостью руководителя. «Только людей развращает…»

— М-да-а… Недурственное зерно. Сеять можно.

Юренас объехал все бригады. Побывал у сеяльщиков, в тракторной бригаде МТС. По дороге заглянул в старые крестьянские хлева, где держали колхозный скот. Осмотрел строительство нового коровника. Кое-что осудил, поругал, кое в чем наставил, но никто не услышал из сдержанно сжатых губ секретаря похвального слова. Однако то, что не сказали губы и спрятала маска деланного равнодушия, — выдали глаза. Юренасу понравились не только семена. Мартинас заметил, как засияли его глаза (хоть лицо и осталось таким же непроницаемо сухим, деловым, изредка прикрываемым ничего не говорящей улыбкой), как расширились и сверкнули темно-синие зрачки, когда он увидел в одном дворе играющую стайку детей и узнал, что это «передвижной детский сад».

— Пока у нас только одна группа — в Лепгиряй, — объяснил Мартинас. — С хуторянами хуже. Ну, понемногу доберемся и до них. Так или иначе, колхозу прибавилось несколько пар рабочих рук.

— И то хлеб, — спокойно сказал Юренас, хотя его глаза прямо-таки кричали: «Отлично, товарищи! Удивительно!»

Под конец заглянул в хлев Демянтиса, где стояло большинство колхозных коров. В том числе все те, которые Арвидас взял в долг у крестьян. Лучшие коровы.

Юренас окинул взглядом висящую на стене доску (тоже нововведение Арвидаса), где каждый день записывали мелом количество молока от каждой коровы, и, вытащив блокнотик, долго что-то подсчитывал, сравнивал, нервно покусывая губы.