Деревня на перепутье

Авижюс Йонас

Сегодня был один из тех редких дней, когда Викторас попал в кровать, не дождавшись вечера. Он лежал навзничь, скосив голову набок. Грязный, в ссадинах. Небритое лицо почернело как дерн. Из приоткрытого рта текла зеленая слюна. Под кроватью чернела лужа. Одна рука свесилась с постели как мертвая.

Мартинас подошел и потряс двоюродного брата. Ему стало дурно. Не от омерзения — от ужаса.

Шилейка зачмокал губами. Вялая рука дернулась и снова замерла.

Мартинас вздохнул с облегчением. «Было чего… Черт не возьмет…» Машинально вытер о штанину руку, которой прикоснулся к Шилейке, и пошел на кухню, плотно затворив за собой дверь. В духовке он нашел оставленное с завтрака сало, миску свекольника (Шилейкене, как большинство

деревенских женщин, не готовила обеда). Шкурка сала порыжела от жары, свекольник был тепловатый, почерневший. Мартинас проглотил несколько ложек и отодвинул миску. Его стала трясти нервная дрожь. То, в чем он до сих пор сомневался, находя уйму мотивов для оправдания своих тщетных надежд, вдруг стало ясным, до того ясным, что он сам удивился, как сумел так долго дурачить самого себя. В поисках хлеба в шкафчике он нашел засунутую за посудой бутылку водки, которую, наверно, спрятала от мужа горбунья. Мартинас наполнил стакан и трясущейся рукой поднес ко рту. Со дня свадьбы Бируте он еще не брал в рот ни капли. Запах водки ударил в нос, по спине побежали мурашки. Мартинас отряхнулся и поставил непочатый стакан на стол. Сядем-ка, выпьем… Потолкуем с самим собой… Самый легкий способ, чтоб забыться. А потом вот свалимся, как Шилейка, на кровать. Завтра еще кто-нибудь в душу нагадит, и завтра то же самое сделаем. Надеремся. Приятно быть пьяным. «Типу этому вот спьяну даже море по колено…» Значит — гоп! А что потом? Потом? Да следующий стакан. В общество скотов записываемся. Боремся за человека будущего… Шилейка каждый день ходит по деревне с песней, если еще на ногах держится:

Вот времечко желанное, Не жизнь, а сладкий сон! Начальство пьет стаканами, Мы ведрами дерем…

Почему бы не подпевать? Будто голоса у нас нет? Есть! Да еще какой!

Вскипевшая кровь ухнула по груди вверх, залила щеки, темя, глаза; уши заполнились оглушительным гулом, а правая рука взлетела над головой и изо всей мочи ударила по столу. Невыпитый стакан опрокинулся и скатился на пол. Мартинас пнул его ногой и выбежал из избы. Наружная дверь хлопнула как крышка гроба. Во дворе он остановился, ослепнув от солнечного света, и жадно вдохнул чистый, с березовым духом, воздух. На душе стало легче, чуть не весело. «Все…» — «Что «все»?» — «Да вот… сами знаете…» — «Знаем… Тоже мне геройство… Надо было вытащить Шилейку с кровати, встряхнуть: «Признайся, подлец! Лапы-то у тебя в крови? Скорее иди в милицию, а не то отведем!» — «Нет, нет! Лучше не знать… не знать… не знать… Может, в другой раз… Да, в другой раз мы непременно выясним…» Плечи снова поникли под невидимой тяжестью.

Мартинас вышел на дорогу и машинально свернул к канцелярии. Сядет на мотоцикл — и в бригады! Нет неотложного дела — утром облетел все пашни, сев идет своим ходом, — но на месте не сидится. Он все надеется на чудо. Будто так вот поносишься, и свалится с неба каких-нибудь полсотни гектаров приготовленной под кукурузу земли.

Недалеко от канцелярии Мартинаса нагнал «Москвич» и, пронзительно взвизгнув тормозами, остановился, чуть не упершись буфером в подколенки. За рулем сидел Быстроходов. Свежевыбритый, бодрый, в темных очках. Крохотный и хрупкий, нежно улыбающийся, он выглядел особенно симпатичным. Рядом с ним, выставив начинающийся животик, посапывал Рокас Барюнас, Заднее сиденье пустовало.

Мартинас в сердцах сплюнул: шутка Быстроходова его всерьез испугала.

— К черту! Так и человека убить можно, — с упреком говорил он, неохотно здороваясь со старыми знакомыми, которые, выбравшись из машины, подошли к нему.

— Сто лет! Сто зим! — выкрикивал Быстроходов тоненьким голоском, обеими руками пожимая ладонь Мартинаса и сияя такой радостью, словно они были ближайшие друзья

и не виделись полвека, никак не меньше.

— Везде тебя ищем. Дома тоже были. Где прячешься, браток? — спросил Барюнас.

— Работаю. Не все могут носиться на легковушках. Надо кому-то и хлеб зарабатывать, — грубо ответил Мартинас. — Чего приехали?

— Ехали себе мимо, вспомнили тебя и завернули. — Быстроходов покосился на Барюнаса, но Мартинас успел поймать его взгляд. — Рокас Казимирович здесь председательствовал, питает к вашему колхозу кое-какие сантименты. Хотел бы содействовать…

Мартинас вопросительно посмотрел на Барюнаса.

— Чистая правда, браток. Часто вспоминаю Лепгиряй. Чувствую за собой кое-какой должок. Да чего мы тут болтаем, как бабы на базаре? Садись в машину, покатаемся и потолкуем. Располагаешь кое-каким временем, браток? Можешь пожертвовать пять минут делу? — Барюнас бодро подтолкнул кулаком Мартинаса.

Мартинас передернул плечами. «Чувствую за собой должок…» Гляди, какая чувствительность! Можно невесть что подумать, если не знать этого типа. Но почему бы не покататься? Просто ради интереса…

— Вот видишь, — продолжал Барюнас, когда машина тронулась с места. — Вот ты и опять председатель, браток. Рад за тебя, рад. У Толейкиса была голова, да земли под ногами не чувствовал. Так оно и получилось. Надо прочно на земле стоять, браток. И не одному, а всем друг за дружку держаться. Ты парень ничего. Сам живешь и другому даешь жить. Люблю таких людей, браток, от всей души желаю им помочь.

— Красиво песни поешь. — Мартинас досадливо поморщился. — Говорил бы попроще да покороче.

— Пою, потому что хочу, чтоб ты понял, почему мы к тебе приехали. Могли же предложить другому председателю. Каждый за такое дело до земли поклонится, даже руку не постесняется поцеловать. Но мы желаем помочь своему колхозу, своим людям, ведь Лепгиряй для меня вроде родного дома. Конечно, если ты не пойдешь, мы это дело оставим. Чего маяться из-за чепухи? У нас своих забот по горло, браток.

Мартинас раздраженно взглянул на зеркальце. В вихрящемся облаке пыли не видны были ни дорога, ни удаляющаяся деревня, только еле заметно улыбающееся лицо Быстроходова.

— Если дело грязное, можешь сразу свою лавочку закрывать.

— Ничего тут грязного нет, — откликнулся Быстроходов. — Можно купить удобрения, сколько хочешь, вот и все. Захочешь — магарыч выставишь, нет — дело твое. Копейки лишку никто не возьмет.

— Хороший урожай председателя хвалит. А тебе, браток, похвала пригодится. — Барюнас обернулся и, заговорщически подмигивая заплывшими глазками, похлопал руку Мартинаса, лежащую на спинке сиденья. — Для такого мужика не место в кресле заместителя. Знай, теперь только от тебя зависит, вернется Толейкис в Лепгиряй или Юренас сунет его в другой отстающий колхоз.

Мартинас снял руку со спинки. Удобрения — вот где спасение! Он возьмет эти сто двадцать гектаров из площадей, отведенных под яровые, завалит минеральными удобрениями. Селитрой, суперфосфатом. Без навоза кукуруза вырастет, если лето будет благоприятное.

От волнения у Мартинаса пересохло в горле.

— Где вы нашли такого доброго дядю? — спросил он сипло. — Без магарыча, по государственной цене, по перечислению…

Улыбка в зеркале потухла. Глаза, не моргая, уставились на Мартинаса.

Барюнас вынужденно засмеялся.

— У добрых дядей нет текущего счета в банке. Надо им платить чистоганом, браток.

— Вы говорили, по-честному…

— Вот живописная лужайка. Давай остановимся, передохнем, — прервал Мартинаса Быстроходов и направил машину на проселок, который пересекал небольшой редкий ольшаник.

— Здесь, кажется, кончаются твои владения, Мартинас. Давай вспрыснем границу. — Барюнас повернулся всем телом к Мартинасу, извлек неизвестно откуда бутылку коньяка и поболтал перед носом. Подбородок трясся от безудержного беззвучного смеха.