Держава (том второй)
Шрифт:
Затем заиграли музыканты, знаменосцы развернули знамя командующего армией, а сам он, под вспышками фотоаппаратов приглашённых репортёров, поднял на дыбы жеребца и «галопом поскакал на врага», как на следующий день написали в газетах о тайной операции.
Стоящие по обочинам дороги китайцы, радостно пританцовывая под оркестровую музыку, качали в такт головами в конусных шляпах.
Потом генералы очень удивлялись, почему японцы предупреждают их «неожиданные» удары, словно прочли приказ за № 8 о наступлении.
Вскоре
Восточным отрядом командовал Штакельберг, с начальником штаба бароном фон дер Бринкеном, а 1-м корпусом, что оставили в резерве, командовал барон Мейендорф.
Первые пять дней наступления, японцев не встретили.
— Как сквозь землю косоглазые провалились, — не очень–то огорчались этим фактом нижние чины, и сидя у вечернего костра, с удовольствием распевали новый куплет, посвящённый доморощённым армейским поэтом руководящему составу:
И к тому ж всего занятнее, Чтоб не влопаться опять, И чтоб шло всё аккуратнее, Привлекли баронов пять.— Ну, немцы япошкам покажут Кузькину, тьфу, Гансову мать… Бильдерлинг — это им не фунт изюму, тьфу, редиски… Да и Куропаткин свой вагон покинул… Не едет, собака, без рельсов по горам, — добрались до японской позиции у Ваньяпузы, штурмовать которую вдохновлял полковник Яблочкин.
Но она оказалась уже оставленной японцами.
— Лежи, Ванья, — это по–японовски так, и чеши пузо, — посмеивались нижние чины.
Однако генералы забеспокоились и призадумались — где же враг?
Штакельберг, пыхтя и отдуваясь, вместе со своим начальником штаба ежедневно взбирался на самую высокую сопку, дабы обозреть окрестности. К его удивлению, местность совершенно не соответствовала карте… Или наоборот.
«Хоть бы вон у той скалы японцев не было», — разглядывал в бинокль отвесные кряжи недалёкого горного массива.
Вот с него–то, когда русские подошли поближе, на их головы и низвергнулся плотный артиллерийский и пулемётный огонь.
Солдаты генерала Данилова, что хорошо показал себя под Ляояном, пытались вскарабкаться на неприступные откосы, но все их атаки японцы легко отбивали.
Как и положено русскому генералу, Данилов пошёл впереди своих войск, но был ранен в ногу. Приказав нести себя на носилках, вновь повёл солдат в атаку… Но необследованные охотниками и разведчиками горные кряжи оставались неприступными.
Русские стрелки, в отчаянии, даже колотили по ним прикладами, добравшись до подножия, но не умея подняться вверх.
Атака захлебнулась обильной
Постепенно русские войска сами стали переходить к обороне, отбиваясь от контратак противника.
Артиллерийская канонада не смолкала и ночью.
Дневная жара сменилась сильнейшей грозой, ослепляя солдат яркими вспышками молний.
1-я рота 11-го полка, прикрываясь, как говорится, рельефами местности, об окопах не шло и речи, отбивала атаки японцев.
— И ночью желтолицым не спится, — бурчал насквозь промокший Егорша. — Ну что за погода? То от духоты маешься, то ливни как из ведра хлыщут. И когда эта канитель закончится…
— Вот как, дядя Егорша, разобьёшь супостата, так и поедешь в Рубановку, — прицелившись, пальнул в сторону японцев Дришенко. — Да ещё ляояновская рана ноет, — вновь пальнул в сторону противника. — На кого Бог пошлёт. Пусть какой–нибудь нехристь тоже от раны мается, как и я.
— Да-а, Артёмка. Обороняться легшей намного, нежели наступать. Лежи себе, да постреливай в тёмну ночь, как в копеечку, — тоже выстрелил, заметив что–то подозрительное при вспышке молнии.
Вглядываясь во тьму, при всполохах грозы увидел бегущие в их сторону тени.
— Робяты. Кажись, незваные гости пожаловали, — не успел договорить, как с криком «банзай», на них обрушились японские солдаты.
— Ур–р–а, — устало и без энтузиазма, — закричал Зерендорф, выстрелив в подбежавший силуэт из револьвера.
Штык другого японца он отразить не успел…
Нападающего врага застрелил Аким.
— Гришка, ты чего? — обхватил руками держащегося за живот друга.
— Б–больно–о! — сползал тот на землю, выскальзывая из рук.
Рядом звучал мат, стоны и уханье.
Русские и японцы бились насмерть, изнемогая от навалившейся на душу чёрным гранитом, тяжёлой ненависти.
Аким сел в грязь, держа голову друга на коленях, и гладил его лоб и щёки, стараясь стереть с них капли дождя, что немилосердно текли и по его щекам, скатываясь на вымокший от воды китель.
— Ваше благородие, шинельку давайте под раненого подложим, — тормошил Акима Козлов. — Где санитар?! — заорал он, но Рубанов не услышал крика, увидев лишь в блеске молнии раскрытый рот, а на коленях — бледное лицо умирающего друга.
Чьи–то руки подняли Акима с мокрой земли и, положив на носилки тело его товарища, куда–то понесли.
Утром Зерендорф был ещё жив.
Гроза ушла, и день хвастался осенним солнцем и жёлтой листвой деревьев.
«Как всё странно, — думал Аким, сидя в палатке рядом с другом, лежавшим на плоском тюке гаоляна. И куда уходит жизнь? Может, мы потом превращаемся в облака или листья деревьев…»
— Черепаха посмотрела на меня, — отвлёк его от раздумий шёпот Зерендорфа. — Я знал это… Предчувствовал, — раскрыл он глаза. — Ты не оставишь меня? — застонал от боли.