Держава (том второй)
Шрифт:
— Да нет… Потерпи, Григорий, — сжал его бессильно лежащую на груди руку, и почувствовал слабое пожатие. — Всё будет хорошо… — с трудом сдержал слёзы и попытался улыбнуться.
Друг благодарно кивнул головой, на минуту закрыв глаза:
— Не знаю, как переживёт это отец, — сморщил лицо не от физической, а внутренней, душевной боли. — Ведь он останется совсем один.
Аким гладил его руку, и молча рыдал, не скрывая уже своих слёз:
— Всё будет хорошо, — не задумываясь, что говорит, шептал он. — Всё будет хорошо…
Заглянувший в палатку Егоров тут же отпрянул назад.
—
Рубанов заметил, что Зерендорф говорит о себе в прошедшем времени, но не осмелился перебить его, слушая последние слова своего друга.
— Я счастлив, что видел розовый восход солнца, — тихо говорил он, вспоминая то, что когда–то радовало душу, — … пробивающийся сквозь зелень и камыши на пруду… А рядом отец… И я, маленький и весёлый, кидаю в пруд камешки, метясь по лягушкам, прячущимся за листьями жёлтых кувшинок, — перешёл на шёпот. И лёгкая, светлая улыбка тронула его губы. — И увидел там черепашку… Не символ Вечности в Храме, а символ Жизни в маленьком российском именье… А какое в детстве было синее небо с пеленой облаков… И белоснежье берёзовой рощи, раскинувшейся вокруг пруда… И роса на мягкой и нежной бирюзе травы, — с силой сжал веки, из–под которых вытекла маленькая, прозрачная, чистая слезинка.
«В ней находится его ДУША», — отчего–то подумал Аким.
— … Я счастлив, что всё это видел… Я счастлив, что БЫЛ!!!…
Глаза его широко раскрылись, вглядываясь в даль открывшейся вечности, а ладонь, сжав напоследок руку Акима, безвольно расслабилась…
Посмотрев на спокойное и красивое лицо друга, Аким не увидел на щеке слезинку.
«Душа улетела вместе с ней…», — подумал он.
Русская армия опять отступала.
В октябре зарядили дожди, и грязные, промокшие солдаты, укрываясь под остатками развороченных крыш раскуроченных глинобитных фанз, кипятили чай на дымящем костерке, и костерили поочерёдно пятерых немецких фонов, начиная с Штакельберга и заканчивая Бильдерлингом.
— Вашбродь, идите с нами чаю попейте, — приглашали Рубанова солдаты.
И он шёл, и садился у дымного костра, вздрагивая от жалости и тоски, когда в кружку наливали чай из красного медного чайника.
Арба, на которой лежало укрытое палаткой тело друга, стояла под остатками крыши в соседней фанзе.
Аким не дал его отпеть и схоронить в какой–либо неизвестной деревушке, а довёз до Мукдена, где щуплый, бородатый батюшка отслужил молебен, и предал тело земле неподалёку от усыпальниц китайских императоров.
Рубанов, за громадные деньги, водрузил на могилу гранитный валун с двумя датами и фамилией поручика лейб–гвардии Павловского полка.
А огромная мудрая Черепаха, приняла ещё одну душу в необъятную бездну времени…
В самом последнем бою перед долгим затишьем, 1-я рота сдержала натиск японцев, потеряв
В том бою погиб капитан Зозулевский, и ранен поручик Рубанов, как напечатали потом в газете «Русский инвалид».
Аким получил пулевое ранение в грудь.
Перевязанный медбратом, в тот же день был отправлен в мукденский госпиталь.
Он всё время находился в сознании, и стойко терпел то уходящую, то возвращающуюся тупую боль.
Каково же было его удивление, в результате чего стало даже легче, когда в палату зашла Ольга, в белом платке, как у Натали, и в переднике с красным крестом.
— Аким?! — старательно сдерживая волнение, подошла к нему. — Увидела в списках раненых знакомую фамилию, и решила воочию убедиться, что это не ты… Но ошиблась, — склонившись, поцеловала его в щёку и украдкой смахнула слезу. — Сейчас буду готовить тебя к операции. Доктор удалит пулю, — обернулась на двух вошедших санитаров с носилками.
В операционной, сняв наложенный бинт и разрезав ножницами слипшуюся от крови рубаху, она в ужасе вскрикнула:
— У тебя синяя кожа… В придачу к ране умудрился поймать какую–то из разновидностей маньчжурской лихорадки, — развеселила Акима.
— Эта лихорадка имени профессора Козлова и приват–доцента Егорши, возникает у больных после стирки рубахи в китайской синьке, — вызвал улыбку Ольги и рассмеялся сам.
Вошедший в операционную доктор, удивлённо перевёл взгляд на сестру милосердия и обратно на раненого.
— Разновидность весёлого ханшина? Жить будет! — высказал своё, научно обоснованное мнение.
Аким, согласно армейскому юмору, хотел вопросить: «С кем?» — но потерял сознание.
Пришёл в себя на больничной койке в палате, и первой, кого увидел, была Ольга, сидевшая рядом на табурете и вытирающая платком его лоб.
— Слава Богу, — перекрестилась она. — Доктор сказал…
— Что буду с кем–то жить… Помню, — попытался засмеяться Аким, но в груди будто торчал японский штык, и он лишь слегка улыбнулся.
— Я отчего–то знала, раз ты направился на войну, то полезешь в самое пекло. Где можешь быть ранен. Вот и решила стать сестрой милосердия, дабы оказать его, если понадобится… К сожалению, а может, даже и радости, прости меня дева Мария, понадобилось, — не удержавшись, вновь поцеловала его в щёку. — Пользуюсь служебным положением, пока ты сопротивляться не можешь…
— У меня и в мыслях нет — сопротивляться, — указал глазами на вошедшего доктора.
— Ольга Николаевна, — кашлянув, строго произнёс он, — в операционной раненый ждёт.
«Не знал, что она «Николаевна», — мысленно почесал лоб Аким.
Десяток перевязанных офицеров в палате с завистью глядели на Рубанова.
— Родственница, надеюсь? — обратился к нему закрученный в бинты сосед.
— К вашему разочарованию — знакомая, — варварски разрушил все надежды инвалида.
Через день в палату наведались Игнатьев с Дубасовым.
— Руба–а–анов! Как тебе повезло-о, — чуть не хором воскликнули они.
— Не имею понятия — в чём? — улыбнулся Аким, с удовольствием глядя на товарищей.