Детство Ромашки
Шрифт:
—Ишь какой! Из простого люда, рабочий, слесарь, а все-то знает.
Со мной Яковлев поздоровался молча и лишь приветливо улыбнулся, а дедушке, пожимая руку, прогудел басом:
—Доброго здоровья, Данила Наумыч! Что-то вроде с тобой давно не видались. Давай присядем, поговорим.— И он опустился на скамеечку под грушами.
Мне очень хотелось послушать, о чем они будут беседовать, но бабаня позвала меня и, вручив два кувшина, послала в погреб нацедить в них квасу.
Когда я вернулся, под грушами стало уже порядочно людей, а в калитку то
Собравшись шумной группой, они двигались к дому. Дедушка шел впереди. А ступив на крыльцо, указал мне на ворота:
—Заложи калитку, сынок.
Когда я вернулся, дверь горницы была плотно прикрыта и оттуда доносился слитный гул голосов и покашливания. Я потянул дверь за скобку, но она не подалась. Ее кто-то держал оттуда, из горницы. Стыд и неведомое мне до этого чувство обиды на людей, которых я уважал и даже любил, обожгло меня. В камору я вошел, ничего не видя перед собой. Слышал, как бабаня гремела самоварной трубой, сыпала чурки, а в глазах у меня стоял серый туман.
—Чего это с тобой? — услышал я ее голос, и теплая рука легла мне на плечо.
Я не мог говорить. Сбросив с плеча ее руку, выбежал из кухни в прихожую и сел на нижнюю перекладину чердачной лестницы. В ушах шумело, и мне казалось, что я самый одинокий на свете человек.
Когда в прихожую вошла бабаня, я не видел, а вот ее настойчивый стук и требование открыть дверь услышал.
—Чего это вы без свету сидите? — спросила она, когда дверь распахнулась, и, чиркнув спичкой о коробок, рассмеялась: — Тараканы, чай, в темноте-то шуруют, а вы люди. Наумыч, снимай-ка лампу с крюка.
Сгоревшую спичку она заменила новой, и в горнице заметался пучок красноватого света. Звякнуло стекло, прихожая налилась ровным желтоватым полусветом. В горнице стало светло, и я из своего угла увидел почти всех. Когда дедушка, подвесив лампу на крюк, сел, бабаня сложила на груди руки и обратилась к Александру Григорьевичу:
—Ты, что ли, за старшого будешь? Александр Григорьевич потупился,
—Может, ты? — повернулась она к Григорию Ивановичу.
Пожав плечами, Чапаев улыбнулся, но ничего не ответил.
—Як тому спрашиваю,— сказала бабаня степенным и певучим голосом,— что без старшогр, передового, и овцы в отаре не ходят.
Александр Григорьевич, опираясь руками о стол, поднялся.
Меня за старшого считайте, Марья Ивановна.
Вот теперь скажу я вам кое-что.— Бабаня присела на свободный стул и, поглаживая на столе скатерть, заговорила: — Редко урожайные годы выпадают. Ну уж ежели урожай, на току и старому и малому работы невпроворот. Кто с цепом, кто с вилами, кто с грабельками... И работают люди, покуда на плечах рубаха не истлеет. Не так, что ли, говорю? Так. Ну, к молотильной-то страде люди цепы подгоняют. Кому какой. К моей руке такой, к твоей иной...— Широко и громко вздохнув, бабаня вывернула ладони и положила их перед Александром Григорьевичем.— По моим рукам на том току, где вы молотить собираетесь, цепа не приготовишь. Остарела.
Еще не миновала бабаня прихожую, как за нею выбежал Григорий Иванович.
Где он?
На дворе, должно,— ответила она, прихлопывая дверь в кухню.
Чапаев ринулся в сени, но я догнал его.
—Ты что? Вы что с бабаней?! Чего удумали? Да я за тебя душу отдам!.. Пойдем, пойдем туда, к нам. Ах, леший тебя возьми! — Григорий Иванович подхватил меня под руку и почти вволок в горницу.
Александр Григорьевич кивнул мне, и я увидел, какие ласковые у него глаза.
И уже не было обиды ни на что и ни на кого.
Ну, давайте смекать, товарищи,— произнес Александр Григорьевич, оглядывая всех и меня своим широким и умным взглядом.— Когда из Казани пароход, Пал Палыч?
А смотри, смотри,— ткнул тот пальцем в бумагу.— Там все-с, и число и часы.— Он придвинул к себе лист.— Вот из Казани выходит завтра утром в девять. И из Царицына тоже завтра, но в шесть-с. Значит, послезавтра к полудню и тому и другому надо быть в Балакове.
Похоже, что так,— задумчиво произнес Александр Григорьевич и опять обратился к Пал Палычу:—А ну-ка, дорогой, прочти еще разок, чтобы все слышали.
Пал Палыч кинул очки на нос и близко поднес к ним бумагу.
—«Балаково. Комитет народной власти. Председателю доктору Зискинду. Обеспечьте встречу солдат, следующих из Казани пароходом «Дмитрий Донской», Царицына пароходом «Петр Первый». Предполагаем выступления интернационалистов и иных провокационных элементов. Организуйте все силы сохранение порядка и авторитета. Губком Совета рабочих депутатов».
Чапаев, усмехнувшись, спросил:
Вот насчет авторитета что-то непонятно.
Все понятно, Григорий Иваныч,— откликнулся Александр Григорьевич.— Интернационалисты — это мы с тобой, большевики, а телеграмму заведомый эсер или меньшевик сочинил. Авторитет-то у них на песке. О нем и главная забота. Вот так...— Александр Григорьевич придавил ладонью лист к столу.— Ясно, товарищи? Едут солдаты, фронтовики. Будем действовать, как договорились. Всем до единой души быть послезавтра на пристани. Ты, Григорий Иваныч, речь готовь, а я с Ибрагимычем и Пал Палычем листовки обеспечу. Считаем, что с этим вопросом покончили.
Нет, погоди,— поднялся Григорий Иваныч, и щеки у него запылали, стали малиновыми. Взворошив с затылка волосы так, что они у него стали дыбом, он кинул на Александра Григорьевича гневный взгляд и глуховато спросил: — Чего же у нас получается? Ты, выбранный член Зискиндовой народной власти, рабочий человек, заседаешь в нем, а голоса твоего там не слышно. Ставлю перед тобой вопрос, как ты старшой между нами: можно ли заявить народу, что мы, как большевики, ни Зискинда, ни его народной власти не признаем и начисто ее отвергаем, как на то направляет нас большевистская газета «Правда»?