Детство Ромашки
Шрифт:
В сенях загремели шаги, в кухню вошли дедушка и Горкин.
Мир вам, и мы к вам! — весело провозгласил Дмитрий Федорович.— Самоварчиком привечаешь, Ивановна? Неплохо чайком побаловаться.
То-то что не чайком, а мятой,— неохотно отозвалась бабаня.
Э-э-э, господа, бедновато вы без Горкина живете. Ну ничего, ничего, поправим. А пока хоть мяты нацеди. У меня от разговора с Евлампьевной в горле высохло.
У тебя в горле, а у меня все нутро с сердцем ссохлось,— заныла Евлашиха.
Ну, это ты, мать, врешь! — смеясь, воскликнул Горкин.— В нутре у тебя жиру мешок, а сердце каменное. Большого огня надо,
Евлашиха не обиделась, подхихикнула, залебезила:
И до чего же ты, Митрий Федорыч, разумный! Иной-то над словом думает, а ты враз и врезал, враз и врезал! Уважаю таких-то, ох уважаю!..
А ты не ластись. Говори прямиком.
Господи, да ты хоть одуматься дай! — взвизгнула Евлашиха и принялась звучно сморкаться.
.— Тоже мне купчиха с гильдией!1 — пренебрежительно бросил Горкин и, повысив голос, выкрикнул:—Дурочку из себя не ломай! «Разумный» да «уважаю»!.. Я и сам знаю, что не дурак.
Не простит тебе бог, Митрий Федорыч! — всхлипывала Евлашиха.
Нынче мой бог с твоим никак не поладит. Твой-то не внушил тебе царский портрет из гостиницы вынести. Лампады во здравие их императорского величества жжешь, а он давным-давно на тебя и плевать забыл. И все вы, балаков-ские, из подворотни глядите, не явится ли батюшка царь. Дураки! Россия на них должна опереться, а они: «ах» да «ох»! Отечество из их общества лучших людей над троном поставило, а они все магазины, все лабазы на замки! Повесить вас мало! С кручи в Волгу с жерновами на шее! Вот чего вы дождетесь!— Горкин кричал, бухал кулаком в стол так, что чашки дребезжали.— Я вот заберу у тебя все, а через неделю: «Пожалуйте, господа почтенные, в гостиницу, в лавку за
Гильдия — разряд купечества.
кренделями, за калачами! Милости просим!» Вот как революцию-то надо поддерживать! Э-э-э, да чего с тобой толковать!..
—Как же не толковать, Митрий Федорыч! — затревожилась Евлашиха.— Давай уж договариваться. Не на улицу же мне с нажитками-то моими выбираться.
—Так договаривайся, а не виляй, как червяк по стеклу. Евлашиха помолчала, а затем стул под нею жалобно
скрипнул, и она неуверенно спросила:
—Сколько же ты за флигель заломишь?
Ишь ведь слово какое отыскала! —усмехнулся Горкин и передразнил Евлашиху: — «За-ло-о-мишь»! Ты же его для меня у княжеской наследницы покойницы Арефы торговала. Помнится, сотенную я тебе за хлопоты выкинул.
Да не то ты шесть тысяч за него слупишь?— испуганно воскликнула Евлашиха.
Слуплю. А платить мне будешь пятисотками с Петровым портретом. Не найдешь пятисоток — сотню золотых десяток выкладывай.
А-а, батюшки!
И я услышал, как Евлашиха всплеснула руками.
Не ахай. Я свой товар не навязываю,— с безразличием протянул Горкин.— Не нравится — до свидания!
А ежели я катеринками с тобой расчет учиню?
Не возьму, да еще и посоветую: спускай их живее ба-лаковским толстосумам. Скоро ими самовары разжигать будут.— И Горкин самодовольно расхохотался.
Ох, чтоб тебе! — простонала Евлашиха, но тут же ударила зонтом в пол, погрубевшим и решительным голосом выкрикнула:— Ладно, беру флигель за сто золотых десяток!
Вот и давно бы так,— благодушно сказал Дмитрий Федорович.— Если бы дурак Бурмистров ренсковый не закрыл, за коньячком бы сходили, помагарычились бы. Ну ничего, коньяк за мной, Акулина Евлампьевна... А теперь
Обдумать надо, Митрий Федорыч. Не один я на свете живу. Вон Ивановна да и внук еще, Ромашка,— тихо отозвался дедушка.— Враз-то ведь и сапог не наденешь.
А что я Ромашки не вижу? — с живостью спросил Горкин.— Будто давеча голос его слышал, а не вижу...
Встречаться, говорить с хозяином мне не хотелось. Я даже похолодел от опасения, что дедушка позовет меня. Но он тихо сказал:
На Волгу, должно, убежал вызнать насчет пароходов.
Пароходы теперь пойдут,— благодушно откликнулся Горкин и загремел стулом.— Что ж, Акулина Евлампьевна, двинемся. Спасибо за мятный чаек, Ивановна. А с тобой, Наумыч, я завтра повидаюсь.
Когда дверь кухни захлопнулась, а в сенях брякнула щеколда, я вышел из-за печки. Бабаня в миске ополаскивала чашку, а дедушка, глянув на меня, сказал:
—Сходи-ка, сынок, за Григорием Ивановичем да за Иб-рагимычем. Дедушка, мол, кличет.
13
Я только за ворота, а Ибрагимыч — вот он. Пролетка блестит, словно ее ваксой начистили. Рысак в наборной упряжи, сам Ибрагимыч в черном плисовом бешмете и в низенькой барашковой шапке с голубым донцем. Осадив коня, перегнулся с козел:
Куда пошел?
К тебе. Дедушка велел к нам звать.
А Горкин к вам ходил?
Я ответил, что был, и не один, а с Евлашихой, и, кажется, она у него флигель покупает.
—Знаю,— отмахнулся и зло сплюнул Ибрагимыч.— Псе знаю. Вчера с Волги его возил. Пся дорога хвалился. Обещал Евлашиху как липку обдирать и еще десятка два бала-ковских богачей по миру пустить. А Данил Наумычу будет кланяться. Нанимать его будет. Любой цена даст, чтоб он ему скот с Семиглавого Мара слобода Покровская перегнал. Уй какой паршивый, шайтан его глотай! — У Ибрагимыча передернулось лицо.— Говорил: ваша революция не получилась, а моя как раз вышла. Самый нужный ему люди власть в руках держат. Его брат — коммерции люди, умный народ. Велел мне, как при царе, рысака наборной сбруей наряжать, самому наряжаться и только его возить. Хотел ему глаза плюнуть, но Григорий Чапаев приказал возить его.— Ибрагимыч потряс головой, вздохнул и сказал: — Оставайся дома, а Наумычу передавай, чтобы к вечеру горницу готовил. Нынче к вам все соберемся. Мал-мала советоваться будем.
Я пересказал дедушке все, что наговорил мне Махмут Ибрагимыч. А он выслушал и сказал:
—Что ж, и так ладно. Дома посидишь. Вон рыдван с тобой починим.
Возле рыдвана мы провозились до сумерек. А когда совсем стало темнеть, к нам во двор неожиданно вошел Александр Григорьевич Яковлев. После отъезда Макарыча я видел его только один раз и то издали. В день низложения царя он с балкона полицейского управления говорил речь и, не соглашаясь с Зискиндом, утверждал, что братства и равенства не будет до тех пор, пока власть в стране не перейдет в руки трудового народа. Я с любопытством рассматривал его чуть-чуть скуластое лицо с запавшими щеками, суровые мохнатые брови, вислые усы. Бабаня, однажды поговорив с ним, сказала: