Девственница
Шрифт:
Для этого момента, когда владелец и машина воссоединятся, Элли оставила небольшую записку в бардачке.
Дорогой Дэниел,
Я солгала. Я ушла от Сорена не потому, что он попросил меня выйти за него. Я ушла из-за того, что он сделал после моего отказа. Если бы ты был там, ты бы никогда не выдал меня Кингу. Надеюсь, у тебя никогда не будет дочки.
С любовью, Элли.
П.С. Пошел нахер.
П.П.С. Хорошая машина. Я специально
П.П.П.С. И капот.
***
В полночь она переступила порог и вошла в монастырь. Внутри тяжелого каменного сооружения царила тишина. Она слышала собственное дыхание, биение собственного сердца. Она дышала как раненый бегун, которому пришлось ползти к финишной прямой. Но она еще не закончила ползти. Пока не окажется за внутренней дверью. Только за этой дверью она будет в безопасности. Только за этой дверью она сможет отдохнуть.
Как и в любом другом монастыре в нем был привратник. Сорен рассказывал ей о первом привратнике в ордене Иезуитов, брате Альфонсе Родригесе, который присоединился к иезуитам после смерти своей жены и троих детей. По словам Сорена, брат Альфонсо обращался с каждым постучавшим в двери Иезуитов, словно тот был Господь Бог собственной персоной. Он работал обычным швейцаром, прославленным швейцаром в течение сорока лет. В 1888 году самый преданный швейцар в мире стал святым.
Элли не ощущала себя Богом, когда подошла к окну привратника. Она также не чувствовала себя дьяволом. Она чувствовала себя уставшей и напуганной, и больше всего на свете ей хотелось проснуться в своей собственной постели у Кингсли и обнаружить, что прошедшая неделя была всего лишь сном, всего лишь кошмаром. Она бы проснулась и обнаружила Сорена рядом в кровати, она бы перекатилась и растянулась на его груди, прижала ухо к сердцу и слушала его стук. Он бы пошевелился, проснулся и гладил ее волосы, ее избитую спину, пока она снова не уснет. Когда она бы снова проснулась, его бы уже давно не было рядом, и только пятна на простынях, рубцы на ее теле и запах зимы на его подушке будут доказывать, что он был там.
Этого Сорена она знала и любила. Она понятия не имела, кто такой этот новый Сорен, которого она встретила две ночи назад. Ее успокаивало то, что между ними теперь было несколько сотен миль. И все же нескольких сотен миль будет недостаточно. Ничего не будет достаточно, пока она не окажется за этой дверью, дверью с простой медной табличкой "Никаких мужчин за этой дверью. Мужчинам вход запрещен. Даже священникам".
Она позвонила в колокольчик и вознесла молитву Святой Монике, молясь, чтобы ее земные дочери приняли ее и приютили.
Деревянная панель в окне, напоминавшая ей старомодную банковскую кассу, отодвинулась в сторону, и оттуда на нее смотрела женщина в больших очках.
– Приветствую, дитя. Чем мы можем помочь?
– спросила она, добрым, но любопытным тоном.
– Здесь моя мама. Сестра Мэри Джон, - ответила Элли, и голос ее против воли дрогнул.
– Мне нужно поговорить с ней.
– Это срочно или может подождать до утра? Сейчас Великое Молчание и практически все спят.
Этот вопрос совершенно сбил ее с толку. Срочно? Ничего сейчас не сгорало дотла... кроме
Да. Да, считается.
– Кто-то пытается найти меня, и это, вероятно, первое место, где он будет искать.
Глаза сестры за стеклами очков расширились еще больше.
– Этот человек опасен?
– Очень, - ответила Элли.
– Я найду ее.
– Спасибо, - ответила Элли с глубокой благодарностью.
Она закрыла деревянную панель на окне, но через несколько секунд снова появилась в дверях.
– Входите, - сказала сестра, подгоняя ее.
– Это против протокола, но, если кто-то преследует вас, вам стоит подождать здесь.
Элли готова была расцеловать эту женщину за ее сочувствие. Пожилая монахиня заковыляла прочь по длинному тускло освещенному коридору, оставив Элли у двери. Даже после того, как сестра исчезла, Элли слышала, как звон ее четок и ортопедических туфель эхом отражается от каменного пола и полированных деревянных стен.
Она прислонилась спиной к двери и закрыла глаза. Когда она была подростком, закрытая дверь между ней и Сореном была испытанием, препятствием и игрой. Если она сидела за дверью его кабинета и делала домашнее задание, то открытие двери было лишь делом времени. Он выходил, садился рядом с ней на скамью и проверял ее работу. Она бы не пережила алгебру и начало анализа без него. Когда работа была проделана, и она убирала свои вещи, Сорен возвращался в кабинет, запирал за собой дверь, а она сидела там, глядя на дверь, любя его всем сердцем и мечтая о той жизни, которую они проведут вместе, когда он впустит ее за все свои запертые двери.
Но никогда в этих девчачьих мечтах она не представляла этот момент. Ей и в голову не приходило, что она будет благодарна за дверь позади себя и табличку на ней, запрещающую мужчинам входить. Она никогда не мечтала, что испытает облегчение от того, что Сорен не сможет добраться до нее. Она провела последние десять лет своей жизни, пытаясь добраться до него. Неужели она всю оставшуюся жизнь будет пытаться сбежать от него?
– Элли?
Элли подняла голову и увидела, что к ней приближается женщина в белом. Белое одеяние, белая вуаль и мертвецки белое лицо.
– Мам?
– Конечно же это ваша мать.
– Прости, я не...
– Она не узнала собственную маму. Исчезли длинные черные волосы ее матери, так похожие на ее собственные. Исчезли юбка цвета хаки, в которой она практически жила, темно-синие кардиганы и ее вездесущие белые кеды. Элли не приехала на церемонию пострига. Она бы приехала, если бы мама пригласила, но к тому времени Элли съехала, и они перестали общаться. Элли забыла об этом, о том, что они перестали общаться. К счастью, ее мама тоже забыла.
– Что ты здесь делаешь?
– требовательно спросила ее мать.
– Монахиня впустила меня сюда, за дверь.
– Нет, что ты здесь делаешь? В аббатстве?
– О... долгая история.
– Долгая история?
– Повторила ее мать.
– Долгая история? Я не видела тебя и ничего о тебе не слышала уже два года...
– Ты назвала меня шлюхой, мам. Неужели ты действительно думала, что я хочу продолжать тот разговор с тобой?
Спина матери заметно напряглась.
– Это было неправильно с моей стороны. Я беспокоилась за тебя, и то, что я узнала о тебе, я приняла... плохо.