Девственница
Шрифт:
– Потому что он бьет ее.
– Мам, он…
Мать подняла руку, призывая ее замолчать. Элли закрыла рот.
– Мне очень жаль слышать это. Но разве это не дело полиции?
– спросила мать-настоятельница.
– Он занимает очень влиятельное положение, - ответила мать за Элли.
– И у него опасные друзья.
Элли не могла спорить ни с одним из этих утверждений. У Сорена была власть. И у него действительно были опасные друзья. Она знала это, потому что они также были и ее опасными друзьями.
– Вы уверены, что она
– спросила мать-настоятельница у матери Элли. Элли была в пяти секундах от потери последних капель самообладания.
– Разве это не та самая дочь, у которой, по вашим словам, проблемы с законом?
– Мать-настоятельница, это было больше десяти лет назад. И я уверена, что она говорит правду.
– Мы не позволяем посторонним оставаться внутри стен аббатства, - сказала мать-настоятельница.
– Это против наших правил.
– А как же правило Святого Бенедикта?
– спросила ее мать у настоятельницы.
– Всех приходящих странников надобно принимать, как Христа, ибо Он скажет некогда: странником был, и вы приняли Меня.
Мать-настоятельница кивнула.
– Да, и когда Христос прибыл навестить своих последователей после воскрешения, Он без колебаний подтвердил Себя. У вас есть какие-нибудь доказательства того, что ваши обвинения против этого человека верны?
Элли посмотрела матери прямо в глаза. Она понимала, что должна была сделать, но не хотела этого делать. Все внутри нее восставало против той лжи, которую она должна была сказать. Сорен не был святым, как и она. Но обвинять его в преступлении, которого он не совершал, было равносильно богохульству. Да, Сорен оступился с ней. Оступился так, что она больше никогда не посмотрит на него. Но оставить его и лгать о нем - это две разные вещи. И все же...
Она повернулась и подняла футболку. Даже не оглядываясь, она знала, что видят ее мать и настоятельница. Пять ночей назад Кингсли выпорол ее перед тем, как трахнуть, а после порол еще час. Порол, затем в ход пошла трость. Флоггер, трость, порка, ладонь. А теперь на ее спине красовались исчезающие рубцы и синяки от той долгой и прекрасной ночи.
– Иисусе, Мария и Иосиф, - произнесла настоятельница, и ирландский акцент прозвучал в полную силу. Элли опустила футболку. Она всегда любила свои рубцы и синяки, лелеяла их. Кингсли целовал их после того, как наносил. Она знала, что он специально оставлял синяки, чтобы подстегнуть Сорена, чье возвращение из Рима было неизбежным на той неделе. Рубцы были способом Кингсли сказать: "Посмотри, как нам было весело без тебя.”
– Только сестры и ретританты могут находиться на территории, - сказала мать-настоятельница.
– У нас есть свои правила, которым мы должны следовать.
– Я могу быть ретритантом, - ответила Элли.
– У меня есть немного денег. Сколько стоит здесь недельное уединение?
– Сто долларов.
Номер в отеле обойдется ей по меньшей мере в пятьдесят долларов за ночь.
– Я могу заплатить, -
– Наверное, - ответил мать-настоятельница.
– Но это крайне необычно.
– Я буду работать. Я буду вам полезна. Пожалуйста. Я не могу... Я пока не могу туда вернуться.
Что-то в голосе Элли, должно быть, дошло до матери-настоятельницы. Страх, отчаяние. А может быть, все дело в деньгах. Да и кто знает? Элли было все равно, лишь бы они позволили ей остаться.
– Если она будет работать, то пусть остается, - наконец ответила мать-настоятельница.
– Будем считать это особенным отступлением. Но, не больше чем на год. Здесь мы работаем, здесь мы молимся. Здесь мы служим друг другу. Мы, никто из нас, не прячется.
Элли повернулась и посмотрела на них. Ей было так стыдно смотреть в глаза. Стыдно не из-за синяков. Стыдно из-за лжи.
– Спасибо, - ответила Элли.
– Я буду работать.
– Будешь. – Мать-настоятельница шагнула вперед и посмотрела ей в глаза.
– Ты будешь работать и будешь слушаться. Сестры здесь принесли большие жертвы, чтобы стать частью этой общины. Они здесь для того, чтобы любить Бога и служить ему, поклоняться Ему и молиться за его народ. Это хорошая и святая работа, и их нельзя беспокоить, донимать, прерывать или вмешиваться ни коим образом.
– Понимаю, - ответила Элли.
– У тебя был любовник во внешнем мире. Ты сохранишь эту информацию при себе. Мы все дали обет целомудрия. Считай, что ты одна из нас. Ты говоришь, что вне наших стен ты не чувствуешь себя в безопасности. Тогда ты останешься в наших стенах до тех пор, пока живешь здесь. И больше никого не приведешь на нашу территорию.
– Никого.
– Держи голову опущенной. Держись подальше от проблем. Упорно трудись. Если ты причинишь вред кому-нибудь из здешних женщин, ты будешь изгнана. Немедленно.
Элли понимающе кивнула.
– Я не...
– начала она, и остановилась. Что-то застряло у нее в горле. Она с трудом проглотила это.
– Я не хочу никому причинять вреда. Никогда.
– Верно.
– Ответила мать-настоятельница и впервые улыбнулась.
– Да, в это я верю.
– Она повернулась к маме Элли.
– Отведите ее в лазарет. Я пошлю кого-нибудь приготовить для нее комнату.
– Благодарю вас, мать-настоятельница, - ответила мать Элли. Слезы благодарности блестели в ее глазах.
– Спасибо.
Элли взяла мать за руку, и они вместе вышли из комнаты.
– Элеонор?
– Обратилась настоятельница.
– Элли.
Настоятельница натянуто улыбнулась.
– Элли.
– Да?
– Ты будешь делать то, что тебе здесь говорят. Я очень надеюсь, что ты способна следовать приказам.
Элли улыбнулась.
– Доверьтесь мне. Если я и умею что-то делать, то это следовать приказам.
Мать потянула ее за руку и вывела из комнаты.
– Мам, мне не нужен лазарет, - сказала Элли. – Можно сразу в мою комнату.