Девственница
Шрифт:
Сорен снова ударил тростью, тонкой пластиковой тростью, которая облизывала ее кожу, словно языки пламени.
Элеонор заставила себя сосредоточиться на удовольствии Кингсли и не обращать внимания на собственную боль. Эта пытка была идеальной. Несколько стонов дискомфорта – все, что она позволила себе. И тем не менее трость била и била, раз десять или больше. Наконец удары тростью прекратились. Кингсли схватил ее за волосы и заставил посмотреть на него.
– Хорошая девочка, - сказал он на французском. Bien fille. Она улыбнулась, и он обхватил ее подбородок, поднимая ее с пола. Он обнял ее за талию и расстегнул молнию на юбке. Через
– На четвереньки, - мягко приказал он. Сорен пересел на другое место, и теперь только они вдвоем были на сидении. Хорошо, потому что им нужно пространство, особенно когда она заняла позу и Кингсли вошел в нее сзади.
Несколькими неглубокими движениями он подготовил ее к полному проникновению. Ей действительно нравилось, как Кингсли трахал ее. Ему нравилось не торопиться, заставлять ее извиваться и умолять об оргазме. Даже сейчас он медленно двигался. Длинные медленные толчки, которые наполняли ее, и наполняли, и наполняли. Он опустил руку между ее бедер и прижал два пальца к клитору. Он нежно потер набухший узел, пока она не зависла на краю очередной кульминации.
– Пожалуйста, - простонала она.
– Кончай, - сказал он, даря свое разрешение. Она кончила с хриплым стоном, но а Кингсли - нет. Он продолжал вколачиваться в нее еще долго после ее оргазма.
– Хвастун, - услышала она Гриффина, и улыбнулась в сложенные руки. Кингсли покинул ее тело и снова поставил ее на колени. Она снова взяла его в рот, лаская его языком и губами, пока он не кончил ей в рот, а его пальцы не сжали ее плечо от интенсивности оргазма.
Измученная и истощенная, она опустилась на пол, положив голову на внутреннюю сторону бедра Кингсли. Его пальцы запутались в ее волосах и ласкали затылок.
Гриффин поднял девятку.
Сорен поднял восьмерку.
– Ты еще хуже, чем русский судья, - сказал Кингсли, свирепо глядя на Сорена.
– Это была не самая лучшая твоя работа, - без сожаления сказал Сорен.
Кингсли покачал головой.
– Диванные критики.
Элеонор подняла голову и встретилась взглядом с Сореном. Его глаза были яркими и сияли, полные тайного веселья. Он свистнул ей, подзывая к себе, как хозяин зовет собаку. Гриффин освободил место рядом с Сореном, и она поползла к своему хозяину, к своему господину, своему любовнику, своему сердцу.
– Ваша очередь, сэр?
– спросила она.
– Всегда моя очередь.
– Он просунул палец между ошейником и горлом и притянул ее к себе.
Он целовал ее, кусал нижнюю губу, пока она не почувствовала вкус крови. Поцелуй углубился, и, прежде чем она поняла, Сорен уложил ее на спину. Он целовал ее груди, соски, живот и бедра, и наконец перенес внимание на клитор. Внутри у нее все ныло от двух предыдущих соитий, но Сорену понадобилось всего лишь несколько минут умелых ласк, прежде чем она стонала и жаждала, чтобы в нее снова проникли. Сорен игнорировал ее мольбы и продолжал подталкивать ее к грани, затем отступал, снова доводил и снова отступал.
– Мастер, - обратился Кингсли к Гриффину.
– Садизм удовольствием такой же жестокий, как и садизм болью.
– Я научусь этому, - ответил Гриффин.
– Не учись у него, - сказала Элеонор между тяжелыми вздохами.
– У меня уже есть все садисты, которые мне нужны.
Сорен в ответ сильно ударил ее по внешней стороне бедра, достаточно
Она вздрогнула и Сорен воспользовался моментом и навис над ней, вдавил ее запястья в сиденье и проник один жестким толчком. Она нетерпеливо обвила ногами его поясницу и сцепила лодыжки. Она была такой влажной, что ощущала как из нее вытекают соки на кожу обивки.
Ее запястья болели под немыслимо сильными руками. Она надеялась, что позже у нее будут синяки. Только другие сабмиссивы поймут, почему она хотела синяки, хотела рубцы, хотела что-нибудь на теле в напоминание о том, что произошло с ней. Но она и Сорен не могли жить вместе, не могли проводить дни вместе. У них было всего несколько ночей в неделю, все украдкой, и синяки были дорожной картой по памяти всего, что он делал с ней. Она будет переживать эту ночь еще несколько недель...
Гриффин и Кингсли все еще были в машине, конечно же. Но с таким же успехом они могли быть в тысяче миль от нее, настолько они сейчас ее волновали. Сорен был внутри нее, и она была под ним, и они были единственными людьми в мире.
– С днем рождения, малышка, - сказал Сорен ей на ухо между поцелуями. Но она ничего не ответила. Она не могла говорить, она была потеряна в его толчках, его поцелуях, в моменте, когда ее использовали снова, и снова, и снова.
– Это только начало. Ты наша на всю ночь...
Всю ночь. Всегда. Ее не волновало как долго, пока он трахал ее, как будто это было единственное, что поддерживало их жизнь. Она не могла остановить свои бедра, двигающиеся навстречу его, она не могла перестать принимать его глубже и глубже. Когда ее оргазм обрушился на нее он был таким сильным, что она замерла, все тело сковало и она открыла глаза.
Черт.
***
Оргазм от сна был таким сильным, что она проснулась. Ее вагинальные мышцы так интенсивно сокращались вокруг пустоты, что на глаза навернулись слезы. Она опустила руку в белье и потерла пульсирующий клитор, пытаясь продлить оргазм.
Она рухнула на мокрые от пота простыни и сбросила одеяло с кровати. Тело все еще гудело и дрожало от силы оргазма. Безумие... она не испытывала оргазма во сне с подросткового возраста. Но с тех пор, как она пришла в монастырь своей матери, это происходило как минимум раз в неделю. Это был всего лишь сон, но сон настолько яркий, что ей казалось, будто она снова переживает каждый момент своего последнего дня рождения, когда Сорен удивил ее той невероятной ночью в «Роллс-Ройсе» Кингсли. Она все еще ощущала Сорена внутри себя. Она все еще чувствовала запах мыла Гриффина. Она все еще чувствовала вкус Кингсли во рту.
Элли села, нашла свою сумку и расстегнула ее. Со дна она достала ошейник. Она держала его в руках и рассматривала. Она надела его в ту ночь, когда потеряла девственность с Сореном. Она носила его каждую ночь, проведенную с ним, и ни разу с тех пор, как ушла от него. Это был символ его владения ею, и, несмотря на это, она хранила его. Если бы она могла избавиться от него, выбросить его, тогда она была бы свободной, совершенно свободной.
Но она не была свободной. Сны доказывали это. И она не могла избавиться от ошейника. Пока нет. Она положила его обратно в сумку и решила забыть о нем. По крайней мере, в этот раз она не поцеловала его, прежде чем убрать.