Девы ночи
Шрифт:
Я потряс головой. С чего бы мне возражать?
Программа была традиционной. По всему видно – сержанту доставляло особенное удовольствие поговорить на эту тему. И, чтобы поддержать уровень глубокомысленной беседы, я спросил:
– А может, не надо бить?
– Надо, Федя, надо! – твердо молвил сержант самую известную в Советском Союзе сентенцию.
После этих слов его правая рука взметнулась вверх, и по тому, что она не была сжата в кулак, я понял, что удар придется по моей шее. Ребром ладони. В момент, когда она рассекала воздух, я выбил из-под себя стул. Удар достал меня, когда я уже летел на пол. Сила его при этом значительно уменьшилась,
Я шипел от страшной боли, которая выкручивала кости моих ног. Не добравшись до печени, сержант сгонял злость на ногах, и теперь целился в кость под коленом. Мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание. Но вдруг краем глаза я заметил, что лейтенант поднял голову. В ту же секунду сержант остановился и, тяжело дыша, покинул комнату.
Я извивался и вертелся, словно ящерица. Во рту было солоно. То ли от слез, то ли от крови, которая текла из прокушенной губы.
Лейтенант поднял меня с пола и подвел к тазику в углу.
– Умойся.
Холодная вода немного привела меня в чувство. Прямо из таза я набрал ее полон рот и выплюнул в мусорник. Потом хлебнул еще, не чувствуя отвращения, а лишь небольшую боль, овладевшую моим телом. Кости болели так, что каждое движение провоцировало новый приступ боли, и у меня не было иного желания, кроме как упасть где-нибудь в темном закутке, чтобы меня никто не трогал, и заснуть.
– Садись, – сказал лейтенант, и даже поднял перевернутый стульчик.
Я сел. Он взял несколько листов бумаги со стола и протянул мне:
– Вытри лицо.
Я послушно утер лицо бумагой. Интересно, если бы он сейчас велел мне встать на четвереньки и залаять – я бы залаял?
– Может, вам и пол вымыть? – спросил я. – А то вон он какой пыльный – на мои штаны смотреть страшно.
Сейчас я был похож на пропитого ханурика из тех, что слоняются под гастрономом. Возможно, поэтому лейтенант оставил эту реплику без внимания.
Он закрыл папку, деловито хлопнул по ней ладонью и сказал:
– Хорошо. Даю тебе двадцать четыре часа. Сейчас у нас половина двенадцатого, так? Завтра в это время чтобы был здесь, как штык! Опоздаешь на минуту – пеняй на себя. Все в твоих интересах. Если найдешь джинсы и тех пидорасов, что Мыколу побили, – разойдемся по-товарищески. А нет – загремишь под фанфары. Все ясно?
Я кивнул.
– Ну, все. Будь здоров.
Я встал, но у дверей вовремя спохватился.
– Неужели вы хотите, чтобы я в таком виде возвращался домой?
Милиционер хозяйским глазом оглядел меня и сокрушенно покачал головой:
– Да-а, вид у тебя не парадный.
– Еще и рубашка вон разорвана.
– Да-а… – сочувственно кивнул он головой, а потом крикнул: – Эдик!
Из соседней комнаты вышел мой любимый сержант, который после тяжкого труда над моей внешностью решил позавтракать и теперь уминал пирожок с мясом за четыре копейки. С его появлением у меня снова заколотилось сердце. Боже, как я не люблю, когда меня бьют!
– Подвези его, Эдик. А то
– Ясное дело, подвезем! – неизвестно чему обрадовался Эдик, вытирая жирные губы и пальцы платком.
– Да нет, я уж как-нибудь сам, – затоптался я на месте и положил руку на клямку.
– А ты не стесняйся, – успокоил меня сержант. – Мы свои люди.
Он усадил меня в милицейскую машину, сел за руль, и мы поехали. По дороге я почувствовал, как во мне вскипает ярость, и ляпнул:
– Вот вы меня в национализме заподозрили, а сами в желто-голубой машине катаетесь.
Сержант несколько секунд помолчал, словно обдумывая мои слова, а потом, глядя на меня в зеркальце, прошипел:
– Ты знаешь что? Больше так не шути, хорошо?
– Умгу.
– Очень тебя прошу.
– Хорошо. Я просто подумал, что тебе будет очень смешно.
– А мне, вишь, не смешно.
– Ну, извини…
– Только на первый раз.
– Эдик, ты меня, пожалуйста, под самый дом не подвози, хорошо? А то соседи, знаешь… Они у нас на желто-голубой цвет бурно реагируют.
– Опять начинаешь? – грозно сверкнул зубами сержант.
Почему он так тяжело реагировал на эти невинные шутки? Может, потому, что дебил?
– Все, Эдик, я больше не буду. Но останови на соседней улице. Я уж как-нибудь доплетусь эти несколько метров.
Эдик притормозил.
– Ага, забыл спросить, – задержался я в дверях. – Где лежит Мыкола?
– Что? Хочешь проведать?
– Хочу.
– На Ужгородской. Травматология, четвертая палата.
– Ну, тогда чао! – приветливо помахал я рукой.
Эдик посмотрел на меня с неприкрытым интересом. Подозреваю, что в его голове пронеслась остроумная мысль: а не добавить ли этому чмурику еще один бланш под глазом? Но он лишь скорбно покачал головой, окончательно разуверившись в своих педагогических способностях, и не ответил ничего. Пока я не свернул за угол, он сидел в машине, провожая меня внимательным взглядом милиционера, таким нам знакомым с розовых плакатов.
Дома я снял с себя одежду и голый встал перед зеркалом. Тело напоминало географическую карту Полинезии – множество синих и красных островков покрывали его вдоль и поперек. На коленях запеклась кровь.
Я набрал в ванну воды, следя, чтобы она была еле теплая, потому что горячей я бы не выдержал, и погрузился по самую шею. У меня все жгло, я чувствовал себя так, будто только что сошел с конвейера, на котором, собственно, собирают таких типов, как я. С одним уточнением – мой экземпляр оказался явно напартаченным, потому что ни одна часть тела не держалась кучи и не гармонировала с остальными.
После купели я отыскал перекись водорода и промыл раны, не прекращая шипеть и скулить, оделся во все чистое и снова заглянул в зеркало. Ко мне вернулся мой родной приличный вид. Только на нижней губе виднелась засохшая кровь. Но тут уж милиция ни при чем. Это я сам себя укусил, когда по полу катался.
В кладовке, куда милиция не заглядывала и где стоял целый ящик заморских бутылок, я выловил бутылочку хеннесси, сел на диван и задумался. Размышлять с бутылкой в руке куда проще. Галичанин не верблюд – напиться обязан. Я набрал коньяку в рот и почувствовал, как весь он моментально вспыхнул огнем. Такое впечатление, что я напился жидкого газа для заправки зажигалок. А уже следующий глоток подействовал, как первые капли дождя на кактус в мексиканской пустыне; еще один глоточек – и я вошел в период цветенья. В голове прояснилось, и закишели идеи.