Диктиона. Пламя свободы
Шрифт:
Бонн-Махе в ужасе вскинула глаза на стрелу в руках Кенты, но Кирлина покачала головой.
— Не думай, что я удовольствуюсь обычным убийством. В час скорби по казнённым вами друзьям моим я дала обет не надевать королевских одежд и не украшать себя, пока они не будут отомщены. В тот момент я думала, что хочу убить. Но что значит одна смерть грешника против гибели многих героев, принявших мученичество за свою родину? И кто я? Разве я уподоблюсь вам, убивающим беззащитных врагов? Нет, я не убью тебя, но я поставлю твою душу перед Судьей и Палачом, пусть он решит, жить тебе или умереть! Достаточно будет твоей смерти за грехи сына или за ваши грехи проклятье должно
Слабая надежда затеплилась в душе Бонн-Махе. Её не будут убивать. И, может, она уцелеет. В годы своей юности в императорском дворце на Орме ей приходилось участвовать в магических ритуалах, бывших тогда в большой моде. И тогда ей тоже было страшно, она боялась за свою душу, но каждый раз эти жутковатые жестокие игры заканчивались ничем. Так что, может быть, и на этот раз…
Кирлина тем временем достала откуда-то тёмную чашу, выточенную из камня, и, взяв её в руки, подняла над головой. Её глаза снова замерцали, и из груди вырвался хриплый вздох, вслед за которым послышалось тихое пение. Низкий голос медленно произносил незнакомые слова, от которых по телу прокатывалась леденящая волна ужаса, а по коже пробегали мурашки. Ведьма тихонько напевала заклинание, и глаза её начали закатываться. Лицо бледнело, и волосы медленно поднимались наэлектризованной гривой. Бонн-Махе с ужасом смотрела на неё и вслушивалась в жуткий речитатив, а потом вдруг явственно услышала откуда-то снизу нестройный хор голосов, медленно напевавших что-то. За спиной ведьмы сгущалась тьма, от которой веяло страхом и болью. Внутри этой тьмы постепенно начало разгораться алое сияние, и, словно в ответ на это, вокруг неподвижной фигуры ведьмы заструился призрачный голубой свет. Её глаза ослепительно вспыхнули во мраке, и тут же пламя свечей странно вытянулось, заострилось и позеленело.
— Приди и возьми! — тихо, но чётко произнесла над головой Бонн-Махе Кента. — На твой суд отдаём…
И в следующий момент алое сияние взорвалось, превратившись в огромную мужскую фигуру. Древний бог мести протянул вперёд руку, и из чаши, которую держала над головой Кирлина, заструился белый свет, сформировавшийся в тонкий луч, легший в огненную длань Арба. Перед глазами Бонн-Махе всё поплыло. Ей грезилось, что она стоит в одной рубашке у каменной стены тёмного подвала в императорском дворце и смотрит на мужчину, который хладнокровно натягивает лук, целясь ей в сердце. Она в ужасе закричала и очнулась.
Она лежала в темноте, но её тело было свободно. Топот многих ног донёсся из-за стены. Какие-то люди вбежали с фонарями, подняли её с пола и уложили на постель. Они что-то кричали, требовали кто врача, кто — позвать его величество. Бонн-Махе никого не узнавала. В груди она ощущала острую и жестокую боль. Пока служанки и фрейлины суетились вокруг, она безучастно лежала, глядя в окно, а потом её взгляд упал на стол, где рядом со светильником стояли погашенная свеча и чёрная каменная чаша с торчавшей из неё стрелой. В ужасе она вздрогнула, попыталась вскочить, и в этот миг белая стрела огненного бога настигла её. И она умерла.
IV
Это известие принёс молодой
Авсур, занятый анализом донесений, краем глаза заметил, как внезапно вскочил новоявленный император и бегом бросился к выходу.
— Что это с ним? — недоумённо пробормотал он.
— Видать приспичило… — хохотнул Сёрмон, прослушивавший один из каналов связи.
Майор Субар укоризненно взглянул на него. Алкорец лишь пожалплечами, и в этот момент к ним подошёл Рурт.
— Такое несчастье и в такой тяжёлый для его величества момент, — вздохнул он. — Её величество прекрасная Бонн-Махе только что скончалась.
— Какой ужасный удар! — воскликнул Субар, а изгои переглянулись.
— Скончалась? Отчего? — спросил Авсур.
— Сердечный приступ, как сказал врач.
— Сердечный? — переспросил Сёрмон. — У такой здоровой молодой бабы? Да она меня здоровей была!
— Выбирайте выражения! — возмущённо воскликнул Рурт, но Сёрмон уже не смотрел на него. Он обернулся к Авсуру и тот решительно кивнул:
— Проверь.
Сняв наушники и сунув их растерявшемуся полковнику, Сёрмон поспешил к выходу.
В королевских покоях толпилось много народу, и никто не попытался его задержать, когда он прошёл до самых дверей опочивальни короля. Остановившись на пороге, он сразу оценил ситуацию: врач возился с телом, рядом сидел застывший от горя Рахут, а на столе стояли предметы, которые своим видом совсем не вписывались в роскошную обстановку. Решительно подойдя к столу, он взял чашу со стрелой и быстро осмотрел их.
— Что тебе здесь нужно! — на высокой ноте взвизгнул Рахут, но Сёрмон повернулся не к нему, а к врачу.
— У неё на теле есть следы от веревок? Вы осмотрели руки, ноги и шею?
Врач нерешительно взглянул на него и тревожно покосился на замершего с открытым ртом Рахута.
— Есть, — кивнул он, наконец. — Её тело было сильно пережато верёвками, и кровоснабжение не успело полностью восстановиться.
— Бьюсь об заклад, что при вскрытии выяснится, что на её сердце сквозная рана, будто оно пробито стрелой, — он поднял чашу и показал её врачу. Тот растерянно смотрел на него.
— Что это значит? — хрипло спросил Рахут. — Мою мать кто-то убил?
— Её убил бог возмездия, — ответил Сёрмон. — Каменная чаша с остатками жертвенной крови, чёрная стрела со свинцовым наконечником и оперением из перьев сокола — птицы Арба. Это древний магический ритуал, заменявший когда-то на Алкоре кровную месть. Врага передавали на суд Огненного бога, который, если вина есть, тут же вершил казнь.
— Я не верю в магию! — воскликнул Рахут.
— Вам легче, — пожал плечами Сёрмон и, поставив чашу на стол, направился к выходу.
— Стой! — крикнул Рахут, и Сёрмон остановился, выжидающе глядя на него. — Вернись.
Сёрмон снова подошёл к столу и посмотрел на чашу.
— Что это за ритуал? — спросил бастард, не отводя взгляда от его лица.
Сёрмон молча и сосредоточенно смотрел на магические атрибуты. У него было такое лицо, что уже невозможно было представить его в роли шута или пажа. Несмотря на гладкую кожу и ясные глаза было видно, что он прожил много лет, тяжёлых, страшных и неприкаянных лет, виной которым было то, что он видел перед собой. Потом он покачал головой и взглянул на Рахута.