Дитя дорог

Перес Таня

– Боже мой, – говорю я себе тихо. – Шоколад! Этого не может быть!

Он делит плитку пополам и кладет ее около картонной тарелки, которая появилась передо мной, и мы начинаем кушать. Медленно прихожу в себя.

– Зачем надо было делать эту инсценировку? Для Плутоньера?

– Он не мог признаться в том, что он ошибся. Он хотел играть роль хозяина до последней минуты.

– Я тебя умоляю, сержант, когда ты вернешься назад к старикам, скажи им, что я не сделала ничего плохого и что я у своего дяди. Я не хочу, чтобы они по мне плакали.

–

Я понимаю. Я понимаю. И еще я понимаю, что тот начальник гетто, господин Корин, и есть твой дядя. Правда?

– Да, – говорю я. – Это правда!

– Маленькая обманщица! – говорит он с восхищением. – Ты почти меня убедила.

– А ты хочешь знать правду?

– Но сейчас – действительно правду!

– Да, чистая правда. Господин Корин он муж сестры моей мамы. Вся семья со стороны моей мамы евреи. Или как вы называете их – жиды!

– А папа? Где он? Что с ним случилось? Он не еврей?

– Папа мой был из христианской семьи, и все остальные были христиане.

Глаза сержанта широко раскрылись.

– Так ты не соврала мне малютка? Тебя действительно зовут Таня Петренко?

– Действительно, это правда.

– А потом что случилось со всеми?

– Ты не должен этого знать. Я не хочу, чтобы ты это знал.

– Что? Скажи, маленькая, скажи. Что с ними случилось? Ну, скажи!

– Это гораздо тяжелее.

– Ну, все-таки скажи…

– Румынские полицейские забили мою бабушку нагайками, закопали ее живой.

– Что?! Где?!

– В Рыбнице. В старом колхозном амбаре.

– А родители?

– Мой папа сделал так, чтобы в него выстрелили. Таким образом он покончил с собой. Моя мама умерла от истощения от тифа и от дизентерии. Не знаю точно от чего. Она умерла во сне, в доме одного цыгана, в деревне Нестоито. Она умерла. А цыган ее похоронил в лесу.

– Маленькая, бедная девочка! Маленькая, маленькая девочка! Если бы я знал все это, я бы не сделал тебе этого позора и не пугал бы тебя. Я бы не послушался его, проклятая свинья.

– Ничего, ничего. – Говорю я. – Еще одно унижение, еще одно – это уже ничего не меняет.

Мы замолчали. Он смотрит в окно. Мы не обменялись ни единым словом до приезда в Балту. Когда поезд остановился, мы сошли, и он снял меня со ступенек как маленькую девочку, на этот раз без представлений. Мы прошли часть Балты, выглядит почти как город. Мы переходим мост, там стоят два полицейских. Они спрашивают сержанта, куда он меня ведет.

– Я веду девочку, встретиться с одним человеком, который ее ждет в еврейском центре.

– Зачем ты тащишь эту маленькую девочку к жидам?

– Извините меня, господин офицер, а зачем эта девочка должна встретиться с жидами.

Сержант гневно ответил:

– Не смей вмешиваться в приказ! Дай нам пройти!

Вдруг, я слышу другой голос. Голос высокого офицера перед простым солдатом. Чувствую себя немного лучше.

К моему счастью, когда мы вошли в дом еврейского центра в гетто, первый человек которого я вижу,

высокий, хорошо одетый – это был мой дядя Павел.

– Таточка, – кричит мой дядя. – Таточка! Я не верил, что я когда-нибудь увижу тебя живой.

Я утонула в его объятьях. В конце концов мы дома! Вокруг нас собрались евреи из начальства гетто. Пригласили нас в комнату, усадили, и как ни странно, все пили водку!

30.

Все эти прекрасные волнения, к сожалению, продолжались недолго. Когда мы вышли из «комитета» я протянула совершенно натурально свою левую руку дяде, как когда-то когда мы ходили в кино после обеда. Он крепко сжал мою лапу, и меня охватила волна тепла и любви. Я смотрю на мое детство и вижу, как я держу его большую руку, и мы тайно уходили в кино. Это было очень интересно, потому что я смотрела фильмы, которые мне не разрешали, и которые я не понимала. Ни мои родители, ни моя тетя ничего не знали об этих маленьких «преступлениях». У дяди Павла была поговорка, которую я не могу до сих пор забыть:

– Помнить: не задавать вопросов, не разговаривать во время фильма, не рассказывать ни маме, ни папе, ни тете ничего!

– Почему надо скрывать?

– Скажи, пожалуйста, а почему руки моют каждый день, а ноги никогда?

Я всегда хотела ответить ему, что я к своему величайшему стыду мои ноги каждый день, но я знала, что ему не понравится этот ответ. Я выбрала тишину, лучше не задавать вопросов. Сейчас вдруг перед моими глазами прошла эта картина, и я напомнила дяде рассказы нашего кино. В ответ дядя Павел меня обнял, и я увидела в его глазах настоящие слезы.

– Ты это помнишь, моя маленькая букашка?

– Я помню очень много, я все помню. Я помню нашу последнюю картину дома, огонь, конец тети Рули, – мы называли так нашу тетю Рахель. – и не только это я помню.

Мы оба замолчали. Последняя часть дороги прошла в тишине.

Перед тем как мы зашли в дом, где жил дядя Павел, он остановился перед дверью и сказал мне очень тихо, по-русски:

– Таточка, ни одного слова никому, абсолютно никому! У меня есть подруга жизни, ее зовут Софи, может лучше сказать Софика, как говорят по-румынски. Со временем я тебе все объясню. Она говорит только по-румынски. Фактически, она понимает русский, она может сказать тут и там какую-нибудь фразу.

Я окаменела.

Я вынула свою руку из его, и почувствовала, что ужасный холод охватывает меня со всех сторон.

– Как она приклеилась к тебе?

– Она ко мне не приклеилась, она спасла меня от смерти.

– А как? Ты выглядишь совершенно здоровым.

– Сейчас я здоров. По дороге с Днестра до Балты я заболел тифом, а она ухаживала за мной с большой преданностью! Ее мужа убили румыны по дороге.

– Если они румыны, так почему румыны его убили?

– Его беднягу убили, потому что он не был румыном, он был русским. Или он что-то сказал, что им не понравилось.