Дневник. Том 1.
Шрифт:
окошечка мне еще чудятся очертания ее бедного тела, ведь не
прошло и недели с того дня, как я усаживал ее здесь... «Хотите
опознать тело?» — спрашивает нас больничный служитель.
Мы идем вслед за ним в самый конец больницы. На боль
ших двустворчатых дверях, выкрашенных в желтоватый цвет, —
надпись: «Анатомический зал». Служитель стучится в одну из
дверей. Спустя несколько минут к нам выходит какой-то тип
с короткой трубкой в углу рта,
ника, — физиономия не то укротителя, не то могильщика. И мне
кажется вдруг, будто я вижу раба, принимающего в цирке
трупы убитых гладиаторов. Этот тоже получает своих мертвецов
из великого Цирка, имя которому — общество...
Просят немного подождать — сейчас для нас откроют дру
гую дверь; проходят минуты ожидания, и мужество покидает
пас капля по капле, словно кровь раненого, решившего оста
ваться на ногах. Неизвестность того, что нам предстоит увидеть;
картины одна страшнее другой, тревожащие наше воображе
ние — не придется ли нам, быть может, искать среди этих тру
пов ее несчастное, обезображенное смертью тело, — все застав-
367
ляет нас трусить, как детей. И когда дверь отворяется, мы
неожиданно говорим: «Хорошо, мы пришлем кого-нибудь», —
и скорей убегаем.
Затем мы отправились в мэрию. В карете, где так трясло,
что нам стало казаться, будто головы у нас звенят, как пустые,
мы вдруг впервые ощутили весь ужас смерти в больницах, где
она — лишь происшествие, предусмотренное внутренним регла
ментом, обычная административная формальность. Наверно, в
этом фаланстере агонии царит образцовый порядок; и уми-
рают-то там, наверно, по расписанию — с такого-то по такой-то
час. У смерти, кажется мне, имеется там своя контора.
Мы как раз проделывали все формальности, необходимые
для регистрации кончины, — о, сколько бумаги, боже правый,
сколько писанины, сколько подписей, чтобы удостоверить
смерть бедняка, сколько свидетельств для перехода в мир иной
одной души! — и вдруг из соседней комнаты выскочил какой-то
человек, очень веселый, возбужденный, ликующий, и стремглав
бросился к календарю, висящему на стене, посмотреть, какого
святого поминают сегодня, чтобы дать имя своему новорожден
ному ребенку. Пробегая мимо нас, он задел полой пиджака
бумагу, на которой записывали имя умершей.
Потом мы вернулись домой — пришлось разбираться в бу
магах бедняжки, рыться в ее жалком скарбе, в ее белье, во всех
тех тряпках, которые женщины накапливают обычно во время
болезни. Самое страшное было войти в ее каморку —
нях постели сохранились еще крошки хлеба с той поры, когда
она ела здесь в последний раз. Я набросил на изголовье одеяло,
словно покров на призрачное мертвое тело. А потом надо было
подумать о саване.
Понедельник, 18 августа.
Эту смерть мы ощутили полностью, мы вобрали ее в себя
всеми своими порами. Целые месяцы мы жили с ней рядом.
Она вошла в нас, проникла до мозга костей. Уход — самый сы
новний, самый интимный — за этим несчастным больным телом,
потом больница, мое посещение, грустные хлопоты, — это такие
неразрывные узы, такое потрясение. А сегодня — конец, похо
роны. Мы чувствуем себя, словно нас стукнули палкой по
голове.
Часовня находится рядом с мертвецкой. Бог соседствует в
больнице с трупами. Во время отпевания — жульничество свя
щенников: хотя мы договорились об отдельной службе, запла
тив не то двадцать пять, не то тридцать франков, все же к гробу
368
Розы приставили еще два или три других. Какая-то отврати
тельная неразборчивость в этой совместной службе, словно
братская могила молитв. Даже святой водой кропят кое-как,
наобум.
Позади меня всхлипывает бедная внучатая племянница
Розы *, ее воспитанница, ребенком она некоторое время жила
с ней у нас; теперь это уже взрослая девятнадцатилетняя де
вушка, послушница в монастыре св. Лаврентия, бедный цветок,
зачахший без солнца, — рахитичная, сутулая, бледненькая,
чем-то напоминающая Майе * в юбке: грустный последыш всей
этой чахоточной семьи, тоже подстерегаемый смертельным
недугом, — на всем облике этой девушки лежит печать смерти,
и в глазах ее уже нездешний свет!
А потом путь за гробом, из часовни до кладбища Монмартр
и через все кладбище, разросшееся, словно город, — долгий путь
по грязи, путь мучительный, бесконечный... Наконец, монотон
ный голос священника, руки могильщиков, медленно спускаю
щих скользящий на веревке гроб, словно большую бутыль вина
в погреб, стук земли, падающей на крышку гроба, сначала звон
кий, потом еле слышный.
Весь день я сам не свой, не понимаю, что делаю, все говорю
невпопад.
20 августа.
Мне необходимо еще раз пойти в больницу: ведь между
моим посещением Розы в четверг и внезапной ее кончиной на
следующий день остается для меня что-то неизвестное — агония,