Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

Краска стыда заливает лицо, словно у посрамленного евнуха.

Вы ощупываете себя — и натыкаетесь на нечто безжизненное:

это ваше воображение. И вы говорите себе, что ничего не в си-

1 Здесь: первичное образование сердца ( лат. ) .

358

лах больше создать, что никогда уже ничего не создадите. Вы

чувствуете себя пустым.

А между тем замысел

где-то рядом — влекущий и неулови

мый, подобный прекрасной, но жестокой фее, манящей вас из

облаков. И снова вы собираетесь с силами. Вы жаждете бессон¬

ницы, лихорадочного возбуждения ночи, неожиданного озаре

ния, удачной идеи. Вы напрягаете свой мозг до предела — еще

немного, и он разорвется. На одно короткое мгновение что-то

будто возникает перед вами, но тут же исчезает, и вы чув

ствуете еще большее унижение, как после неудавшейся по

пытки обладания... О! Бродить ощупью среди темной ночи

своей фантазии, искать то безжизненное тело, в которое вам

нужно вдохнуть жизнь, искать душу своей книги — и не нахо

дить! Блуждать долгими часами, бросаться в самые далекие

глубины своего «я» — и возвращаться ни с чем! Стоять между

одной книгой — уже написанной, уже ничем не связанной с

вами, потому что пуповина отрезана, — и другой, той, которую

нужно облечь в плоть, отдавая свою кровь, вынашивая при

зрак... Страшные это дни для человека мысли и воображения:

мозг разрешается от бремени мертворожденным младенцем.

В таком мучительном состоянии были мы все эти последние

дни. Наконец сегодня вечером что-то забрезжило перед нами —

первые контуры, нечеткий еще план романа «Молодая бур

жуазия». Это случилось вечером, когда мы гуляли за домом в

конце улицы, в проулочке, зажатом со всех сторон садовыми

стенами с прорезанными в них калитками. Солнце садилось, по

верхушкам высоких тополей пробегал как бы шепот легкого

ветерка. Издали зелень, обагренная закатом, казалась окутан

ной горячими испарениями. Влево от нас, на старом рынке,

черным силуэтом выделяясь на желтом небе, темнела куща

каштанов; последние листья четко вырисовывались растопы

ренными пальцами на меркнущем золоте, напоминая узоры на

куске агата. Густая листва, вся в просветах, казалась усыпан

ной звездами.

Это было то же странное сочетание, что и на картине пейза

жиста Лабержа «Вечер», которую можно видеть в Лувре, —

ветви деревьев, прорезающие ночную тень, и черные листья на

фоне бесконечно светлого и тихо угасающего неба... И у книг

есть своя колыбель...

Для меня самое отвратительное

в нашей действительности,

противное до тошноты, — это ложь и отсутствие логики. Ста

рый режим был хоть последователен: богоустановленная

359

власть, божественное право, дворяне благородной крови — все

это как-то под стать одно другому. А ныне у нас — демократи

ческое правительство с богоизбранным императором во главе.

Культ одного человека, идолопоклонство перед ним, покоя

щееся на принципах 89-го года. Равенство, лобзающее сапоги

Цезаря! Нелепо и гадко!

Наиболее изысканное женское белье, свадебные сорочки для

невест, приносящих шестьсот тысяч франков приданого, изго

товляются в Клерво, в женской тюрьме. Вот вам изнанка са

мых красивых вещей на свете! Бывают минуты, когда кружева

кажутся мне сотканными из женских слез.

О чем бы ни шла речь — о книге или о человеке, — Сен-Вик-

тор всегда подхватит услышанное мнение и тут же разовьет

его, и притом великолепно, очень умно, своеобразно, с пора

жающей иногда точностью выражений. Он подбирает мысль и

бросает дальше, заставив заблестеть на солнце, — но мысль эта

всегда чужая.

Самыми великими поэтами, может быть, являются те, кото

рые остались неизданными. Написать произведение — значит,

может быть, уничтожить его замысел. <...>

Ничто не может сравниться с провинцией по части неожи

данностей. Ни один роман не в состоянии соперничать с ней

в этом отношении. Здесь есть некая дама, жена жандармского

начальника, которая перекладывает в стихи все проповеди,

произносимые викарием.

Любопытное наблюдение: в старом обществе все законы

были не в пользу женщин, а между тем никогда женщина не

владычествовала так во всем и везде. Это наблюдение — ключ к

подлинной истории XVIII века, самый убедительный пример

того, как никчемны законы и как всесильны нравы. <...>

Что такое XIX век? Истина во всех научных теориях, ложь

в практической жизни: всеобщее голосование, итальянский

вопрос и проч.

Французская академия, единственное учреждение, пере

жившее старый режим, сама роет себе могилу, отворачиваясь

от всего, в чем есть жизнь и молодость, венчая то, что никому

360

не известно, — неведомых поэтов, книги, которых никто не чи

тает, — поистине апофеоз засушенных плодов; похвалы удостоен

труд какой-то женщины о романе. Сплошные Луизы Коле! *