Дневник. Том 1.
Шрифт:
вид, что не слышит, голова низко опущена, козырек надвинут
на самые глаза. Потом отвечает: «Нет!» — таким правдивым
тоном, что я двигаюсь дальше. Делаю несколько шагов и снова
возвращаюсь.
— Ну-ка, погляди на меня, — говорю ему — и узнаю его
глаза. — Отчего же ты не пришел завтракать?
— Да так, забыл...
356
Он смотрит со страхом, он старается вывернуться, он уже
чувствует себя человеком, которому надо чего-то опасаться,
кого-то прятаться, он уже заранее все готов отрицать, как будто
чует поблизости следователя.
Появляется тетушка Мартино:
— Да врет он все, — кто его бьет! Родители уверены, что он
у нас, а он, изволите видеть, вот уже два дня как шляется.
Хорош, нечего сказать! Нет, видно, не миновать тебе тюрьмы...
Ну, живо, собирайся, пошли в Мерэ. Я ведь думала уже, что
тебя полицейский зацапал.
Ребенок съежился, он словно окаменел.
— Ну, собирайся!
Двое чистеньких мальчиков, буржуазных сынков, розовых,
уже пузатых, пышущих здоровьем и глупостью, пялят свои ду
рацкие глаза на маленького отверженного, на его фуражку с
остатками козырька, на блузу, с рукава которой свисает выхва
ченный треугольником лоскут, на скрученный веревкой шей
ный платок в цветочках, похожих на раздавленных клопов, на
штаны, вымокшие до живота, слишком длинные, болтающиеся
вокруг его ног, словно пустые кишки. Вот он решается и мед
ленно встает. Затем, согнувшись над камнем в позе смиренной,
но в то же время полной затаенного протеста, словно придав¬
ленный тяжестью рока, ни на кого не глядя, не обращая внима
ния на детей, вылупивших на него глаза, какими-то по-змеи-
ному медленными и вместе с тем скованными движениями,
в которых сквозит покорность, лень, привычная нищета, ма¬
ленький бродяга начинает надевать деревянные башмаки по
верх своих жалких опорков. Это огромные башмаки, из тех,
что валяются иногда у обочины дороги где-нибудь возле фермы,
но они налезают с трудом: такие мокрые у него ноги, так про
питались они за день грязью уличных луж и придорожных
колдобин.
— Хочешь хлеба? — спрашиваю я его. — Ел ты что-нибудь?
— Нет.
— Моя мама, — произносит один из маленьких зрителей,
глядя на него с изумлением и как бы почтительным страхом —
так глядят приличные люди на каторжника, — моя мама давала
ему хлеба и говядины.
Маленький горемыка украдкой придвигает к себе свои
пожитки — огромную фуражку, которой он играл, какие-то ста
рые штаны того немыслимого цвета, какой приобретает выбро
шенное тряпье, полинявшее на солнце, побуревшее
потом снова выбеленное солнцем. Он молча все свертывает и
357
засовывает под блузу, так что на боку у него сразу образуется
горб. Потом идет, втянув в себя плечи, словно в ожидании
удара, торопливым, но неровным, ковыляющим шагом, припа
дая на одну ногу, словно на ней уже ядро каторжника; он кра
дется вдоль стен и, дойдя до перекрестка, уходит в ночь, вне
запно, словно вор, который чует за собой погоню и боится обер
нуться. Зловещий силуэт: он как будто вырастал, по мере того
как удалялся, в нем виделось мне будущее этого ребенка, —
исправительная тюрьма, суд присяжных, каторга...
Вскоре после того, как он ушел, пришла какая-то женщина
из Мерэ. Оказывается, мачеха в самом деле бьет его.
Все это оставило во мне чувство смутной тоски и тревоги.
Какая мрачная тайна — эти испорченные дети, эти маленькие
висельники, эти преступники в зародыше: не знаешь, чего
здесь больше — врожденных пороков, преступных инстинктов,
злопамятства или же ожесточения, вызванного побоями и ду
шевными ранами, полученными еще в семье. Отверженные со
здания, при виде которых душа погружается в бездну и начи
нает казаться, что их путь ко злу предначертан и предусмотрен
самим господом богом.
13 июля.
Страдание, мука, пытка — вот что такое творчество. Замы
сел, созидание — в этих двух словах заключен для писателя
целый мир мучительных усилий, тоски, отчаяния. Из ничего,
из того жалкого эмбриона, каким является первоначальный
замысел произведения, создать punctum saliens 1 книги, за
ставить зародыш стать жизнью, вытащить из собственной го
ловы одну за другой каждую фразу, характеры героев, интригу,
завязку, весь этот созревший в вас живой мирок — роман, ко
торый теперь словно рвется наружу из вашего лона, — какой
это неимоверный труд!
Мучительное ощущение: в мозгу словно лист белой бумаги,
на котором мысль, еще неясная, с усилием выводит свои кара
кули... Бесконечные приступы уныния, мрачной усталости,
отвращения к себе, стыда за собственное бессилие перед этим
«что-то», которым вы не в силах овладеть. Без устали шарите
вы в своем мозгу — в голове звенит, как в пустом котле.