Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

пустая кукла! Антония * с улицы Сен-Доминик. <...>

28 июня.

Я провожу целый час в конце липовой аллеи, позади церкви,

усевшись на невысокую ограду. Идет вечерняя служба, до меня

доносятся по временам монотонные голоса, хрипящие вздохи

органа — они звучат невнятно, словно из облаков. Торжествен

ное глухое гудение просачивается сквозь каменные стены

церкви, сквозь окна, где меж свинцовыми переплетами побле

скивают

кое-где синие стекла витражей, — кажется, это бормо

чет сама вечность.

В липах над моей головой щебечут птицы на тысячи голо

сов. Около брошенного плуга и тележки с белыми от присох

шей грязи колесами, на навозной куче, на выкорчеванных пнях,

голых, с содранной корой, — копошатся цыплята, спят утки,

уткнув нос под крыло. Неподалеку журчит река, там на берегу

резвится жеребенок, прыгает, словно косуля. Иногда торопли-

354

вые шаги девочки в грубых башмаках и взлеты ее короткой бе

лой юбки спугивают голубей, и тогда они, поднявшись всей

стаей, прячутся за готические украшения церкви или в выбоине

каменной стены. У моих ног куры ищут у себя насекомых, пе

ребирая клювом перья. Надо мною порхают птицы, и щебет их

нежен, словно голоса ангелочков.

29 июня.

Праздник тела Христова — на всех улицах протянуты белые

простыни. Одна женщина говорит старику крестьянину, живу

щему напротив нас, что эта простыня, может, еще пригодится

ему на похороны. «Э, нет, — отвечает тот, — это мне не по кар

ману; простой мешок, больше мне ничего не нужно!» Он так

скуп, что готов экономить на собственном саване. Он боится,

как бы смерть не обошлась ему слишком дорого. Если бы он

мог, он продал бы, пожалуй, даже могильных червей. Он хочет

гнить задаром.

2 июля.

Бывают дни, когда небо кажется мне таким старым,

а звезды на нем — такими ветхими! Небосвод до того износился,

что уже видны все швы. Лазурь местами кажется наскоро под

новленной, на облаках мне чудятся заплатки. Солнце отжило

свое. Странный оттенок приобрели в смене веков эти декорации

вселенной, — все какое-то желтоватое, цвета мочи; небесная

эмаль поцарапана во многих местах — то следы шагов прошед

ших по ней столетий, следы подбитых гвоздями башмаков вре

мени. И бог представляется мне порою чем-то вроде директора

театра, который вот-вот прогорит: художник отказался делать

новое «небо», и ему приходится показывать зрителям старые-

престарые декорации, вытащенные со складов.

А ведь как, должно быть, он был великолепен когда-то,

этот

балдахин, голубевший над брачным ложем наших праро

дителей — Адама и Евы! Небосвод был тогда таким новеньким,

таким сияющим! Звезды были еще совсем юными, а небесная

лазурь напоминала голубые глазки пятнадцатилетней девочки.

И было великое множество звезд, несметное число планет,

огненные эллипсы и параболы.

На днях прямо на улице, сидя в пыли, у придорожного

камня, какая-то женщина распеленала своего ребенка. Потоки

солнечного света хлынули ему на ножки. Его пятки сияли.

Казалось, солнце швырнуло к ногам младенца пригоршню ле-

2 3 *

355

пестков тех роз, что наполняли корзины ко дню праздника тела

Христова, и нежно щекочет его тельце цветами, сотканными из

света. Казалось, солнечный свет, в который окунается крошеч

ное существо, — это сама жизнь. Детские ножки двигались и

барахтались под солнечным лучом, словно возникая из небытия.

Иногда я думаю, что солнечные лучи — это души художни

ков. Тот луч, наверное, был душою Мурильо.

З А М Е Т К И О С В Е Т С К О М О Б Щ Е С Т В Е

12 июля.

Вчера под вечер моя племянница встретила на улице маль

чишку лет десяти, — он сидел на тумбе. Всю прошлую ночь он

провел на улице, целый день ничего не ел. Он из Мерэ. Матери

у него нет, мачеха бьет его. Он работал у Мартино, помогал

ему жечь уголь, но Мартино заболел, и его прогнали. Маль

чишку усадили на кухне перед тарелкой вареного мяса, в мгно

вение ока он съел целую ковригу хлеба, чуть не подавился —

пришлось дать ему скорей воды. Ел угрюмо, словно испуган

ный зверек, ни на кого не глядя. Скверная шапчонка нахлобу

чена на самые глаза; с трудом заставили его поднять голову.

Он крив на один глаз, на другом — бельмо... Ему велели пойти

на ферму Ра — первое время он сможет пасти гусей, и за это

его будут кормить, а потом уже ему станут платить жало

ванье. Пусть он сегодня переночует на постоялом дворе, а ут

ром придет сюда завтракать.

Сегодня вечером шел дождь; гуляя, я остановился покурить

под сводами рынка. Вдруг вижу какого-то мальчугана: он раз

влекается тем, что подбрасывает в воздух огромную грязную

фуражку, подобранную, как видно, где-нибудь на свалке. За

метив, что на него смотрят, он убежал и забился за торговой

стойкой, пытаясь спрятаться. Я подошел к нему: «Ведь это ты

вчера ужинал вечером вон в том доме?» Он не отвечает, делает