Дневник. Том 1.
Шрифт:
отпустят домой». Потом спрашивает: «Что, малыш спрашивает
иногда обо мне?» — «Да, иногда...» — отвечает рабочий.
Не знаю, может быть, бог и в самом деле хотел, чтобы наш
талант сохранился, словно в крепком уксусе, среди этой тоски
и всех этих горестей.
15 августа.
Сегодня вечером иду поглядеть на фейерверк; * я рад сме
шаться с толпой, развеять в ней свое горе, затерять свое
Мне кажется, среди людского множества легче забывается боль
шое горе. Я радуюсь, что буду толкаться среди народа, как
будто перекатываясь на волнах.
16 августа.
Нынче, в десять часов утра, звонок. Слышу голос служанки,
потом швейцара. Открывается дверь, входит швейцар с письмом
в руке: «Господа, я принес вам грустное известие». Беру
письмо. На нем печать больницы Ларибуазьер... Роза сконча
лась сегодня в семь утра.
Бедная, бедная! Итак, конец. Да, я знал, что она безна
дежна, но еще в четверг я видел ее такой живой, даже как
будто счастливой, веселой... И вот теперь мы вдвоем в нашей
гостиной, и в голове у нас одна мысль, которая всегда приходит
365
первой при известии о чьей-нибудь смерти: «Мы никогда
больше ее не увидим», — мысль, непроизвольно возникающая
снова и снова.
Какая утрата для нас, как стало пусто! Двадцатипятилетняя
привычка, любящая, преданная служанка, знавшая всю нашу
жизнь, — она распечатывала письма, которые приходили в наше
отсутствие, мы ничего от нее не скрывали! В детстве она играла
со мной в серсо; она покупала мне яблочные пирожные на
мосту. Бывало, она не ложилась всю ночь, когда Эдмон, еще
при жизни матушки, возвращался под утро после бала в Опере.
Она самоотверженно ухаживала за нашей матушкой во время
ее болезни, — и, умирая, мать вложила наши руки в руки этой
женщины. Она распоряжалась в доме всем, у нее от всего были
ключи, все кругом делалось ею. Мы так привыкли подтруни
вать над ней, отпускать одни и те же шуточки по поводу ее
некрасивого лица, ее неуклюжести. Двадцать пять лет подряд
она каждый вечер целовала нас, желая спокойной ночи.
Она радовалась нашим радостям, печалилась нашими печа
лями. Это был преданный человек, из тех, о ком думаешь: вот
кто закроет тебе глаза. В дни болезней и недомоганий наше
тело привыкало к ее заботливым рукам. Ей были известны все
наши привычки, она знала в лицо всех наших любовниц. Она
была большим куском нашей жизни, милым обломком нашей
юности, чем-то вроде мебели в нашей квартире. Это было такое
ласковое,
стоянно начеку, точно сторожевая собака; она всегда была
подле нас, рядом с нами, нельзя было представить себе, что мы
когда-нибудь останемся без нее.
И вот мы никогда, никогда больше ее не увидим. Кто-то
ходит там по кухне — это уже не она; кто-то идет открыть
дверь — это не она; не она будет говорить нам теперь: «С доб
рым утром», входя в нашу спальню! Какая трещина в нашей
жизни! Какая перемена во всем нашем существовании, — нам
почему-то кажется, что это одна из тех больших станций на
жизненном пути, на которых, по выражению Байрона, судьба
меняет лошадей *.
После этого мысленного путешествия в прошлое горе наше
словно успокоилось. Воспоминания утишили его. У нас появи
лось даже какое-то чувство освобождения и за нее и за себя.
Случайность или ирония судьбы? Сегодня вечером, в семь
часов, ровно через двенадцать часов после того, как Роза испу
стила последний вздох, нам нужно быть на обеде у принцессы
Матильды. Не знаю уж почему, но она пожелала познакомиться
366
с нами * и пригласила нас к обеду. Бежим в больницу; потом
улаживаем всякие дела, прибегаем домой, одеваемся; в голове
стоит какой-то туман.
В поезде мы встретили Гаварни и Шенневьера — они тоже
приглашены; в Энгиене нас ждет маленький омнибус прин
цессы, который доставляет нас в Сен-Гратьен. «Ее высочество
еще у себя», — говорит слуга.
Дом ничем не напоминает дворец. Во внутреннем убран
стве нет ничего царственного. Вся его роскошь — это комфорт.
Большие комнаты с комфортабельной мебелью, обитой на ста
ринный манер выбойчатой тканью, цветы в подвесных корзин
ках. Ни единого предмета искусства. Гостиная переходит в ши
рокий фонарь, откуда открывается вид на прелестную лужайку,
а дальше виднеется парк, кажущийся бесконечным.
Появляется принцесса. Нас представляют ей. Это толстая
женщина, в прошлом, вероятно, недурная собой, несколько пры
щавая, со срезанным лбом и небольшими глазками, выражения
которых не удается уловить, напоминает стареющую лоретку;
тон у нее простодушный, но под ним все же чувствуется душев
ная сухость. < . . . >
17 августа.
Утром печальные хлопоты. Пришлось ехать в больницу,
вновь увидеть эту приемную, где в кресле возле застекленного