Дневник. Том 1.
Шрифт:
мы настолько соблюли скромность, что имя господина Ожье,
упоминаемого в одном из писем, заменили обозначением
«г-н Д»... Во всяком случае, мадемуазель Рашель не может быть
на нас в претензии, она отказалась от фривольной картины...
— Она и не жалуется, — поторопился заметить г-н Латур-
Дюмулен. — Я отдаю должное великому таланту мадемуазель
Рашель; и все же я далеко не всегда преклоняюсь перед ней.
Что касается господина Жанена,
вость, я все же счел нужным говорить о нем с господином Бер-
теном и собираюсь вызвать господина Жанена к себе, ибо
нельзя допускать, чтобы так настойчиво и предвзято чернили
талант мадемуазель Рашель.
Затем, чувствуя, что ступил на скользкую почву, он повер
нул назад и вкрадчиво сказал:
— Впрочем, сударь, я всегда проявлял снисходительность
к вашей газете... Я готов даже поддержать ее подпиской. Ваша
газета служит пристанищем для талантливых людей — для гос
подина Гаварни, например. А про вас, господа, я сначала ду
мал, что ваша фамилия — это псевдоним. Должен признаться,
мне нравится, когда юноши вроде вас, с довольно значительным
состоянием, занимаются писательским трудом по влечению
сердца. Они воздают честь литературе, не делая из нее ремесла.
68
Мне очень нравится, что вы работаете в газете... Но критикой
заниматься не надо, с ней только врагов наживешь, и даже если
писать только хорошее, редко обзаведешься друзьями.
Когда, совершив этот неожиданный пируэт, он кончил уле
щать нас пошлыми любезностями человека, не желающего
иметь врагов, мы откланялись, испытывая такое презрение, ка
кое только возможно испытать к лицемерному преследованию
и к империи, со всей учтивостью привлекающей вас к суду ис
правительной полиции.
Настала суббота. Вильдей отвез нас в суд в своей желтой
коляске, которая представляет собой нечто среднее между каре
той времен Людовика XIV и тележкой ярмарочного шарла
тана, — настоящая «колесница Солнца» Манжена *, нечто бли
стательное и театральное. Никогда еще никого не возили в ис
правительную полицию в таком великолепном экипаже. Сам
Вильдей, которому процесс казался поводом к торжественному
спектаклю, обзавелся для этого случая необыкновенным карри-
ком, темным, с пятью пелеринами, какой можно видеть в театре
Амбигю на эмигрантах, выходящих из своих рыдванов. Когда
экипаж остановился у ворот, зрелище было потрясающее: из
золотой кареты возникает бородатый человек в каррике! Как
будто из волшебной сказки вдруг возникает драма.
исполнитель не хотел впустить его в зал судебного заседания.
«Позвольте, — вскричал Вильдей, — я гораздо больше их вино
вен! Я владелец газеты!» В этот миг он много бы дал за то,
чтобы и его привлекли к судебной ответственности. На протя
жении всего следствия он колебался между двумя чувствами:
желанием играть такую же важную роль, как мы, и страхом
за судьбу своей газеты.
Наконец его пропустили; мы уселись на скамьях для пуб¬
лики в глубине зала, напротив судей. В зале было два окна,
стенные часы и зеленые обои.
Правосудие орудовало вовсю. Почти ежеминутно сменялись
люди на скамье подсудимых. Все происходило до ужаса быстро.
Год, два, три года тюремного заключения так и сыпались на
мелькающие головы. На нас повеяло страхом при виде кары,
исходящей из уст главного судьи, словно вода из фонтана,
ровно, неистощимо, беспрерывно. Протокол допроса, показания
свидетелей, защита, речь прокурора — все продолжалось не бо
лее пяти минут. Председатель суда наклонял голову, судьи ки
вали, затем председатель что-то бормотал — это был приговор.
Время от времени на деревянную скамью падала слеза, и все
начиналось сначала. Три года свободы, три года жизни, мгно-
69
венно вырванные из человеческого существования при помощи
Свода законов; преступление, взвешенное за одну секунду, да
еще с нажимом пальца на чашу весов; пошлое, черствое, маши
нальное занятие — в течение долгих часов распределять грубо
отмеренные сроки тюремного заключения, — нужно увидеть его,
чтобы понять, что это такое!
Непосредственно перед нашим делом разбиралось дело ху
досочного рыжеватого человечка, который после Второго де
кабря самолично приговорил императора к смерти и разослал
свой приговор по всем посольствам. Его стремительно пригово
рили к трем годам тюремного заключения за то, что он проявил
больше храбрости, чем Верховный суд. Ему предстояло через
три года выстрелить в императора в Комической Опере *.
И вот объявили наше дело. Председатель суда произнес
свое: «Займите место на скамье подсудимых», — что вызвало
некоторое волнение среди публики. Скамья подсудимых — это
скамья для воров и для жандармов. Ни на одном процессе по
вопросам прессы, даже в суде присяжных, не заставляли лите
ратора занять место на скамье подсудимых, он всегда нахо