Дневник. Том 1.
Шрифт:
в долгах, а мне приходится ездить в третьем классе... Сегодня
утром я говорил об этом министру...»
Еще один рассказ об этом животном — Бальзаке, который
все впитывает, чтобы вернуть обратно в сомнамбулическом
творчестве гения. < . . . >
— «Современное образованное общество? Поколение Макэ-
ров вперемежку с Бертранами! * ...Я обоих своих мальчиков
воспитываю в деревне: не хочу видеть их повесами. Когда они
подрастут достаточно
на Восток и достану им женщин. Целоваться — это так же
естественно, как мочиться». < . . . >
— «Позитивная философия» * господина Огюста Конта
была бы хорошей книгой, если бы придать ей чуточку больше
позитивизма. Например, автор утверждает, что из всех наук
самая позитивная — астрономия, то есть наука, контролируе
мая наиболее обманчивым из наших внешних чувств — зре
нием. Луна и солнце неосязаемы, мы никогда не видели их
оборотной стороны; с точки зрения реалиста, это, может быть,
всего лишь видения.
— «Смерть — это результат химической реакции!» < . . . >
— Маленький мальчик Пьерро, посланный на улицу соби
рать подаяние, засыпает с протянутой рукой; какой-то игрок
кладет ему на ладонь двадцать франков; проигравшись, он за
бирает свои деньги, а Пьерро все спит, протянув руку. < . . . >
— Мысли Гаварни по поводу спектаклей: «Что может быть
забавнее, чем эти милейшие люди, которые, набив себе брюхо и
еще переваривая пищу, сразу же отправляются в душный зал,
где, обливаясь потом и не смея выпустить газы, — а ведь жен
щины еще и затянуты в корсеты, — все они поглощают слезли
вые драмы, нездоровые и сентиментальные!» Ставит в укор
театру икоту в зале, вызванную не только волнением, но и пи
щеварением, и проч. < . . . >
87
О смерти Лаллемана вспоминает вот что: видел, как со
двора Пале-Рояля вышли господа — многие в шапках с боль
шими белыми кокардами, во главе седой старик — и направи
лись по улице Эшель к Тюильри, громко выкрикивая: «Долой
либералов! Да здравствуют роялисты! Да здравствует герцо
гиня Ангулемская! Долой либералов!» Немного погодя появ
ляется народ; молодой человек в широком сюртуке цвета кофе
с молоком — тогдашняя мода — склоняется над носилками, где
лежит умирающий, не кто иной, как Лаллеман. На похоронах —
Гаварни там был — речи, дождь как из ведра. Оратор: «Его
убили наемники тирании!» Слабый голос из толпы, гневно:
«Это ложь!» И тут же звонкая пощечина под шум дождя. Вот и
все. Речь продолжалась. < . . . >
Четверг, 19
< . . . > Жанен говорил Асселину: «Знаете, как мне удалось
продержаться двадцать лет? Я менял свои мнения каждые две
недели. Если бы я всегда утверждал одно и то же, меня знали
бы наизусть, не читая».
Мы спрашиваем Жанена: «Так, значит, вы разнесли пьесу
того гравера?»
Ж а н е н . Еще бы! Пускай он умрет гравером, этот тип!
А к т р и с а из « О д е о н а » . Но вы ведь не читали
пьесы?
Ж а н е н . Упаси боже!.. Впрочем, я ее прочел... Вернее, два
стиха из нее!
Я. Но это проза!
Ж а н е н (смеясь). Стихи или проза — не все ли мне
равно!
Бог создал совокупление, человек создал любовь.
Париж, улица Фоссе-дю-Тампль, темная улица позади теат
ров. По одну сторону — невысокая стена, над которой пирами
дами высятся дрова; в стене зияют ворота. Там и сям — ка
бачки. Молочная — блузники в двух подвальных комнатах, раз
деленных аркой; на стойке ряды кофейных чашек грубого
фарфора. Вдоль другой стороны улицы — другая стена, похо
жая на стену огромной казармы, наугад, без всякой симметрии,
продырявленная светящимися окнами разных размеров, словно
здесь приложил руку советник Креспель; * одни из них до по
ловины прикрыты ставнями, другие задернуты розовыми зана
весками. Все окна нижнего этажа забраны железными решет-
88
ками. Несколько мальчишек на улице. Шлюхи, вышедшие на
промысел в шляпах и черных шелковых пелеринах, накинутых
на бумажные платья. Время от времени хлопанье двери с подве
шенной гирей, — двое-трое мужчин переходят улицу, направля
ясь в кабачки. За театрами — вывеска кабачка: на голубом фоне
белый Пьерро, над головой у него надпись: «Настоящий Пьерро».
Вандомский пассаж; торговля картинами; невообразимые
пастели; к стеклу прилеплена бумажка с надписью от руки
«Картины на экспорт ст оят здесь на двадцать пять процентов
дешевле, чем в любом магазине Парижа». — В пассаже прямо
на досках лежат развалом книги по двадцать пять су. — Уны
лая парикмахерская с восковой фигурой: маленькая девочка с
букетиком в руке, печальная, слово воспитанница мадемуазель
Дуде *. Ей полагается вертеться. Пружина сломана. Дальше,
поблизости от Вандомской улицы, — модный магазин, пустая,
грязная, угрюмая лавка; там темно; на медном перильце —