Дневник. Том 1.
Шрифт:
вкусному существованию. Все вокруг меня, все, что я знаю, все,
на что я глядел сотни раз, порождает во мне только невыноси
мое ощущение чего-то пресного. Мне становится скучно от мо
нотонных, давно уже пережеванных мыслей, которые снова и
снова лезут мне в голову.
А люди, от которых я ждал рассеяния, прискучили мне так
же, как и я сам. Они сохранились в том виде, в каком я их ос
тавил, и с ними тоже ничего не произошло. Они продолжают
существовать.
они мне рассказывают, давно мне известно. Они пожимают мне
руку точно так же, как раньше. Ничто у них не изменилось:
ни жилеты, ни мысли, ни любовницы, ни положение в обществе.
100
Ничего необычного они не совершили. Нового в них не больше,
чем во мне. Среди тех, кого я знаю, никто даже не умер. Я не
то что грущу — это хуже, чем грусть.
10 мая.
< . . . > Заходил Шолль. Он больше не автор «Сплина» и не
преемник Петрюса Бореля. Теперь он всего-навсего друг Лам-
бер-Тибуста, он рассказал мне содержание водевиля, который
они вместе пишут. Увы! В будущем году он должен заработать
не менее двенадцати тысяч франков! Министерство распоряди
лось заказать Делакуру комедию для Французского театра.
«Мраморные девицы» * принесли каждому из своих авторов
по тридцать пять тысяч франков! Во всем, что мне говорят,
что мне сообщают, я вижу не больше интереса к литературе
и искусству, чем к прошлогоднему снегу. Шолль до небес пре
возносит хитроумную выдумку Анджело де Сорра, который вы
искивает какую-нибудь волшебную сказку, убирает из нее вол
шебницу, ставит на ее место реальный персонаж, все это с пылу,
с жару поставляет в разные газетки и получает немалую мзду.
Бедняга Шолль! А впрочем, он далеко не тощ, ничуть не печа
лен, просто пышет здоровьем и, словно веером, обмахивается
стофранковым билетом, полученным утром от очередного Дол-
ленжана; он полон надежд, так и сыплет именами известных
водевилистов, он весел, словно выиграл судебный процесс. —
Не знаю почему, но эта деляческая радость и ремесленническое
удовлетворение показались мне еще более жалкими, чем его
былые горести, связанные с теми временами, когда он еще был
литератором и не выезжал на всякого рода сотрудничестве.
20 мая.
Луи Пасси выходит от Низара, — застал его за чтением
«Афинского акрополя» Беле, того самого Беле, которого прави
тельство поддерживало при присуждении премии.
— Ого, что это вы читаете? Думаю, не для собственного удо
вольствия,
— Да нет, не совсем.
— Ну, так зачем же?
— О, это такой ловкач!
— И все? Он хоть талантлив по крайней мере?
— Талантлив? Он ловкач...
— Ловкач? Что это значит — ловкач?
— Он ловкач... Я буду голосовать за него, хотя и не счи
таю, что он этого заслуживает.
101
7 июня.
< . . . > Наше время дает нам великий урок скептицизма.
«Услугами мошенников можно пользоваться, — говорил Ла-
брюйер, — но делать это надо осторожно» *. У нас же это делают
нагло и без всякого чувства меры.
Можно подумать, что нарочно выискиваются самые продаж
ные типы, самые обесчещенные — и публично и юридически.
Настоящий вызов! Вот, например, крест за литературные за
слуги — кому он достается? Очередному Фьорентино. И все
же, окруженное мошенниками, сохраняя бесконечное, чисто
императорское презрение к порядочности, правительство нико
гда не было столь победоносным, мощным, прославленным,
устойчивым, богатым, господствующим. Великий урок скепти
цизма!
7 июня.
< . . . > Слышу звонок. Звук по-англикански сухой, механи
ческий и четкий, всегда одинаковый, — слышно только, что зво
нят, но нельзя догадаться, кто звонит; это спуск медной пру
жины, отдающийся в пустоте вашего ожидания, вашего сердца,
ваших надежд. Ах, колокольчик! Колокольчик звенит: «Динь-
динь-динь!» Он смеется, он поет, как ручка вертела, — впрочем,
и вертелов уже давно нет, теперь жарят в печи, — он поет вам
своим надтреснутым голоском: «Вновь — Любовь!», возвещая
о старом друге, о новой возлюбленной.
Как уродлива эта машинная цивилизация! В фаланстере
вместо колокольчика будут звонки. < . . . >
9 июня.
Дом в глубине усадьбы, за двумя-тремя дворами на улице
Бак, спокойный и уединенный; много воздуха, кое-где зелень,
виден кусок неба. За дверью слышны шаги, нам открывают.
Слуга без ливреи. Гостиная: палисандровая мебель, обитая
красным бархатом, привычная обстановка гостиной богатого
буржуа, с копией перуджиновского «Обручения богоматери» над
фортепьяно, с брюгтским готическим «Крещением Иисуса Хри
ста» на противоположной стене и с литографиями святых.
— Простите, господа, не угодно ли пройти ко мне в каби
нет?
Здесь повсюду книги. По обеим сторонам камина портре