Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

гопродавцу и легитимисту. У него сын в коллеже Станислава.

Вместо того чтобы иметь, подобно отцу, независимое и доход

ное занятие, обеспеченную жизнь и достаточные средства на

воспитание детей, он, сын букиниста, по завершении образова

ния, станет высокомерным бюрократом с жалованьем в тысячу

восемьсот франков.

Чиновничество — это язва; просвещение — это болезнь со

временности. Каждое поколение старается подняться выше

своих отцов. Целое

половодье честолюбивых замыслов, попыток

взобраться повыше, и при этом стыд за отцовскую лавку, за

отцовское ремесло. Отсюда — избыток сверхштатных служа

щих, крушение надежд, бунтарство нездорового и слишком воз

бужденного честолюбия. Все на все годны, у общества нет по-

143

стоянного русла. Тут уже не армия, а банда. Это приводит к

тем же последствиям, что и отмена привилегий в торговле, — к

разгулу конкуренции.

В один прекрасный день, — и мы идем к нему быстрым ша

гом, — когда все женщины научатся играть на фортепьяно,

а все мужчины — читать, мир рухнет, рухнет потому, что забыл

одну фразу из политического завещания кардинала Ришелье:

«Тело, повсюду усеянное глазами, было бы чудовищно — таким

же было бы и государство, если бы все его подданные стали

образованными. В подобном государстве послушание стало бы

редкостью, зато гордость и самонадеянность сделались бы обыч

ным явлением». < . . . >

6 июля.

Были в Салоне — во Дворце промышленности. Сад с его

рекой на английский лад, с редкими цветами, с парой лебедей

у берега, благонравных, как на картинке, с настоящими дере

вьями — все это просто волшебная сказка. Архитекторы и

устроители садов, безусловно, знатоки своего дела. Вот уже

несколько лет подряд они создают подлинные чудеса искус

ственной природы и садоводства. Кажется, это единственный

предмет роскоши, в производстве которого мы заметно про

грессируем.

Салон. — Ни живописцев, ни живописи. Целая армия иска

телей всевозможных затейливых мыслишек; всюду сюжет вме

сто композиции. Остроумие — но не в исполнении, а только в

выборе темы; все это — литература в живописи, руководимая

двумя идеалами.

Один из них — некая пыль анакреонтических мотивов; это

загадки, слегка касающиеся холста, это пыльца с крыла серой

бабочки; это античность и мифология, взятые понемножку и по

мелочам, в духе совершенно неприсущих им моральных ино

сказаний, — в общем, все это похоже на майских жуков, при

вязанных за лапку к веревочке, которыми развлекаются взрос

лые дети, хлопая ими по мраморным стенам Парфенона.

А

второй идеал — анекдот и история в виде водевиля, ко

роче, идеал, который можно было бы назвать «Мольер, читаю

щий «Мизантропа» у Нинон де Ланкло». Ни одной даровитой

кисти! Ни одного истинного гения палитры — ни солнца, ни

тела! Только ловкачи, ищущие успеха и добывающие его по

примеру воров, по примеру Поля Делароша, у драмы, комедии,

романа, у всего, что не является живописью. Так что я не

удивлюсь, если наше время, при подобных склонностях и по-

144

добном упадке, создаст в конце концов такую картину: полоска

неба, стена, на стене афиша, на афише написано что-нибудь

необычайно остроумное.

20 июля.

< . . . > Беранже, тот самый Беранже, кого в каталогах руко

писей называют «наш национальный поэт», умер *. Вероятно, са

мый ловкий человек нашего столетия, он обладал счастливым

даром получать всяческие предложения и хитро от них отка

зываться; своей скромностью создавать себе популярность,

пренебрежением к карьере — рекламу, своим молчанием —

шумную славу. Это был человек честный, но не самоотвержен

ный, все своеобразие которого, для прежних времен вполне

заурядное, заключалось в том, чтобы тщеславие свое возвести

в гордость и поставить его выше чинов, пенсии и академиче

ского кресла. К тому же это был человек, получавший при жиз

ни лучшую плату, чем кто-либо другой, больше всех обласкан

ный, избалованный славословиями партий и газет, больше всех

поощряемый, больше всех поддерживаемый в своем стремлении

оставаться верным себе; страстно боготворимый толпой, лю

бивший мученичество с помпой; неподвластный мелкому често

любивому чувству при тех величайших, почти беспримерных

почестях, какие удовлетворяли его самолюбие. Характер этого

человека, награжденного пенсией в начале своего пути, выразил

ся лишь в том, чтобы отвергнуть подачку государства, а ум —

в том, чтобы отказаться от своего низведения в академики *.

Если перейти к поэту как таковому, то у меня всегда под

боком читатели Беранже, воплощенные в одном человеке, моем

кузене Леониде. Беранже — его идеал и его бог. Все грубое на

чало мольеровских шуток насчет рогоносцев, все грубое начало

вольтеровских шуток насчет католицизма, все грубое начало