Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

ний при Терроре» — небольшой томик на пятьдесят сантимов.

Затем пятидесятисантимовый томик стал расти, распухать, рас

ширяться — и превратился в трехфранковый том, какие издает

Шарпантье. Потом и этот формат затрещал — получился

ин-октаво. Но сюжетом стала полная внутренняя история Ре

волюции, и сразу потребовалось два тома ин-октаво.

Готье, тот, в ком буржуа видят только стилиста, одетого в

красное: поразительно трезвые взгляды на литературу,

здравые

суждения, ужасающая проницательность, так и брызжущая из

его совсем простых и коротких фраз, произносимых с мягкою

лаской в голосе. Человек этот, на первый взгляд замкнутый,

как бы замурованный в самом себе, безусловно, очень обаяте

лен и симпатичен в высшей степени. Он говорит, что, когда ему

хотелось написать что-нибудь стоящее, он всегда начинал в

стихах, потому что в суждении о форме прозы всегда есть

какая-то неуверенность, а стих, если он хорош, то вычеканен,

словно медаль; но, уступая требованиям жизни, он многие но

веллы, начатые стихами, превратил в новеллы прозаические.

Умер Мюссе, один из наименее самобытных талантов; зато

более, чем другие, вобравший в себя самобытность Шекспира,

Байрона и даже Жоашена дю Белле, у которого не погнушался

стянуть целое стихотворение (вступление к «Спектаклю в

кресле») *.

Людей, работающих в наш век над формой, нельзя назвать

счастливцами. И действительно, наблюдая враждебность пуб

лики к обработанному стилю, — а ведь это стиль всех произве

дений прошлого, продолжающих жить и поныне, — можно было

бы сказать, что наша публика никогда не читала ни одной ста

рой книги и серьезно воображает, что все произведения на вы

мышленные сюжеты написал г-н Дюма, а всю историю —

137

г-н Тьер. Должно быть, эта публика хочет читать так же, как

она спит, — не уставая, не напрягаясь; ненависть ее переходит

в ярость невежества.

17 мая.

< . . . > Замыслы рождаются только в тишине, почти во сне,

когда душа безмятежно отдыхает. Всякие эмоции враждебны

зарождению замысла. Тот, кто отдается воображению, не дол

жен отдаваться жизни. Жить нужно размеренно, спокойно, со

храняя все свое существо в обывательском состоянии, нужно

принимать ватный колпак как нечто непререкаемое — только

тогда произведешь на свет что-нибудь величественное, беспо

койное, энергичное, страстное, драматичное. Люди, слишком

щедро расходующие себя в страсти и нервном напряжении,

никогда не создадут ничего стоящего и потратят свою жизнь

только

на то, чтобы жить. <...>

Среда, 20 мая.

< . . . > Обед в Мулен-Руж. Замороженные бутылки розо

ватого шампанского; на стульях с соломенными сиденьями —

женщины, раскинувшие веера своих пышных, как пена, юбок;

запыленные, только что с бегов, молодые люди. На пустых сто

ликах записки карандашом: «Занято». Г-н Барду — перекину

тая через руку салфетка и лицо марсельского каторжника —

предлагает пряженного в тесте цыпленка и т. д. В глубине, на

освещенном фоне кабинетов, женские головки, словно из много

ярусных лож, кивают влево и вправо, посылая привет своим

былым ночам и вчерашним луидорам.

Надар надменно выражает сожаление, что не может про

честь «Госпожу Бовари», — ему-де сказали, что это роман без

нравственный. Сетования по поводу безнравственности бальза

ковских книг. Когда я, то есть Жюль, вмешиваюсь: «А что это

такое — нравственность?» — то в ответ целая тирада, что мне-де

этого не понять, что я, мол, рожден и воспитан при Луи-Фи-

липпе, при полном разложении нравов, да еще испорчен гнус

ностями, происходившими у меня на глазах... Надар всегда

громко возмущается в общественных местах. Путаные разгла

гольствования, в довершение которых Надар считает необходи

мым запустить еще и фейерверк в честь поляков.

Надар представляет нам невзрачного господина; когда тому

случается проронить словцо по поводу литературы, Надар про

сто затыкает ему рот: «Да помолчи, ты только биржевой

игрок!» Человека этого зовут Лефран, он один из двух соавто-

138

ров бессмертной «Соломенной шляпки». Оказывается, Лефран —

компаньон Миреса. В жизни у него нет ничего общего с его

пьесой, кроме соломенной шляпы. Удивительные настали вре

мена: вам представляют делового человека, а он не кто иной,

как водевилист. В сочетании разных ремесел — невероятная

путаница общественных положений. <...>

22 мая.

Прочел книгу 1830 года — «Сказки Самуэля Баха» *. Как все

это незрело! Как видно, что скептицизм этой книжки — скепти

цизм двадцатилетнего! Как сквозит иллюзия в самой ее иронии!

Как чувствуется, что это воображаемая жизнь, а не подлинная!

А возьмите сколько-нибудь заметные книги, написанные моло

дыми людьми после 1848 года: видно, что авторы знают жизнь,